Дневник. Том 1

Застала его, вернувшись из поездки, в полном удовлетворении от провала на экзаменах. Они с Наташей вместе будут работать, приглашать модель и т. д. Закатил без меня по случаю провала ужин в 250 рублей, на котором были Никита с женой, Геня и Наташа Князева с сестрой. Веселились до 6 часов утра, ездили ночью кататься на Никитином auto. Я себе ясно представляю, как должно было быть весело без старших и с деньгами.

Я засадила за натюрморт – большой с тыквой и черным слоном. Написал он его прекрасно, дай Бог всякому взрослому, правда, пришлось постоянно выправлять, указывать ошибки. А то, что он сделал на экзамене, не поддается описанию. Убого, абсолютно бездарно, даже догадаться нельзя, что это Васина работа. Непонятно. Испугался, что обвинят в формализме.

Просила Бродского посмотреть его работы. Помогла ему тащить холсты, а затем сидела в Соловьевском сквере и ждала ответа.

Вот я и боюсь. Умри я, кто будет его направлять на правильную дорогу, невзирая на ругань и полнейшее равнодушие?

Когда встанет он морально и интеллектуально на свои ноги? Он еще бóльшая тряпка, чем Юрий. У того все-таки была какая-то дисциплина гимназии, университета, консерватории.

28 сентября.

Новый Петергоф. Завтра надо уезжать, и очень жалко, как будто в холодную воду бросаться – в хлопоты, заботы, сутолоку, после полной тишины, полного одиночества, длинных прогулок по берегу моря. Напомнило мне ларинские долгие осени, которые мы проводили с мамой вдвоем, почти не общаясь, осени, наполненные чтением, рисованием, прогулками и мечтами.

Каждый день рано утром иду к фонтанам. Никого нет. La belle au bois dormant. Золотые статуи, благодаря золоту, теряют сходство со своими античными образцами, и мне мерещится дворня принцессы, храпит в розовой нише повар, развалившись, как Вакх, рядом целующийся молодой пажик с фрейлиной, девушка собралась купаться, даже Персея я готова принять за поваренка, зарезавшего курицу[610]. Расцветка деревьев тоже волшебна и пышно-нарядна и дополняет декорацию. Где-то вдали струится какой-то случайный фонтан, шуршат листья под ногами, сыплется золотой дождь листьев. До чего хорошо. И отгоняю все мысли, все думы, и упиваюсь красотой. Когда я вспоминаю всю свою жизнь, единственные минуты настоящего счастья дала мне природа. Она же в прошлом залечивала мои раны. На всю жизнь помню Бретань[611], океан, запущенные часовни, Кермарна – церковь, в которой я просиживала целые дни и рисовала. Часы били вдвойне, где-то в стене слышались какие-то вздохи, ржавый ключ в полметра величины был в полной моей собственности. Потом Рим в 12-м году. Небо римское, Форум, вилла Madama, Sta Maрия in Domnica[612]

 – чудесная мозаика.

Посмотрела сейчас в окно. Луна. В такую ночь в начале сентября мы с Надей Верховской поехали верхом в любимое наше Погорелое[613]. Липовый парк при луне казался кружевным. Желтая листва казалась белыми блондами. Нас остановили было сторожа, потом узнали ларинских барышень, было нам лет по 17, а помню как сейчас. Ехали назад, над долиной Днепра поднялся густой-густой белый туман. Мы пустили лошадей вскачь, казалось, мы несемся по какому-то фантастическому белому морю, где-то далеко сияет луна, как темный остров вырисовывается вдали сквозь завесу тумана ларинский парк. Мы еще видели друг друга. Ах, хорошо было. Надя Верховская – редкий по одаренности, по художественной чуткости человек. Как мы с ней веселились. Ездила она к нам по летам несколько лет подряд, когда нам было по 15, 16, 17, 18 лет, до ее замужества. У нас не было ни общества, ни кавалеров, и никогда ни с кем я так искренно не радовалась жизни, как с ней. И философствовали без конца. Такая была жажда знаний. Надя часами сидела над перепиской Байрона, она уже тогда прекрасно знала английский. Как она играла Шопена, Моцарта, как пела. Когда я слушала этой зимой Кортó 7-й вальс Шопена, я чуть не заплакала. На нашем старом Шредере[614] Надя так его играла, что впечатление осталось на всю жизнь.

Есть же какие-то горящие, живые люди, как Надя, как Анна Михайловна Жеребцова. И какая-то у меня в сердце к ним благодарность. Но их мало, таких людей.

Как-то раз зафилософствовались мы с Надей до утра. Вообще нашим любимым занятием было встречать восход солнца. Мы вылезали в окошко, влезали на колокольню, бродили по спящему Ларину.

Но в ту ночь мы сидели на крыльце и что-то страшно умно разговаривали. Ночь темнела, потом стало чуть светать, такой предутренний серый жуткий час. «Знаешь, Надя, ведь я не я, а оборотень». Что тут началось! Надя начала хохотать, и хохот перешел в истерику. Я перепугалась, больше всего я боялась, что мы разбудим весь дом, как раз у нас гостили ее братья. Я зачерпнула в бочке воды, отпаивала ее, потащила бедную хохочущую Надежду через забор, в поле. Еле успокоила. Больше уж я ее не пугала.

А в следующее лето я ее ждала, но она не приехала и написала мне письмо: «Для папы я в Ларине, но я уезжаю на Урал. У меня началось увлечение, я думаю, на всю жизнь».