Дневник. Том 1

Фейхтвангер заинтересовался, почему такая откровенность, – наивник![623] А гипноз на что?

Вот тут и вспомнишь ту бумажонку, которую в 17-м году показывал мне Логвинович в Вязьме[624]. Все в ней было понятно, непонятно только было в этом плане, как можно социализировать землю, раздробить, а потом вновь восстановить частную собственность, для перехода ее в новые, уже сионские руки. И вдруг оказывается, что у господина Троцкого уже все предусмотрено, готово, аппарат налажен. Потрясающе. Но, как всегда у евреев, недодумано. Вот умный народ, а всегда недодумано, и всегда они срываются. Устраивают свои великие комбинации, забывая о хозяевах. Мардохей надеялся в три дня всех персов перерезать, племянницей пожертвовал для этой цели, и ничего все-таки не вышло[625]. И так всегда. Россию задумали скушать, благо свинский народ. Подождите, голубчики, еще русский народ себя покажет. Русский народ, создавший такие песни, такую музыку. Где возможны такие явления, как палешане[626]?

20 мая. Едет человек на велосипеде или мотоцикле, свалится на всем ходу, а колеса машины все крутятся и крутятся в воздухе.

Я всегда напоминаю себе эти колеса, крутящиеся после остановки машины. Хочется тишины в голове, а там все кутерьма, отрывной календарь кукольного театра.

Хочется молиться, просить покоя, а мысли бегут без остановки. Тяжело.

27 августа. Гляжу на Алену в гробу, гляжу, гляжу и все яснее вижу ее живую, теплую, родную. Она, конечно, благую часть избрала[627]

. Она не видела горя, разочарования, несчастий. Она всегда ощущала мою бесконечную любовь к ней, я ее охраняла от всяких огорчений, кроме Васи. А что готовила бы ей жизнь? Нежная, чуткая – как бы ей жилось? Что ее ждало? Боже мой, как бы мне хотелось верить в бессмертие духа, во встречу там, дальше. Алена – все. Ужасно чувствовать, что счастья быть уже не может. Совсем. Я могу быть довольна, радоваться, но быть совсем счастливой – никогда, никогда. А сейчас мне все время кажется, что я хожу среди картины Брюллова «Гибель Помпеи». Со всех сторон падают колонны одна за другой, им нет конца, женщины с ужасом в глазах бегут.

Бесконечное утомление.

И кукольный театр – спасенье. И Палех. Как мне посчастливилось, что я встретилась с этими людьми, с этим неправдоподобным, сказочным явлением. Хочется опять туда поехать. Еще раз увидеть это пронесенное через столетия простыми мужиками искусство. Вот это все было бы близко Алене. Ей было бы сейчас 16½ лет – красавица была бы. И я совсем, совсем одна. Одна-одинешенька.

10 октября. У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян – это слово висит в воздухе, резонирует в воздухе. Люди произносят эти слова совершенно спокойно, как сказали бы: «Пошел в театр». Я думаю, что реальное значение слова не доходит до нашего сознания, мы слышим только звук. Мы внутренно не видим этих умирающих под пулями людей. Называют Кадацкого, Вительса – певца, только что певшего на конкурсе, Наталью Сац – директоршу московского ТЮЗа. И многих других. А потом совершенно непонятные по жестокости высылки жен арестованных[628]. Физик Фредерикс выслан во Владимир, в концлагерь – жена, Маруся Шостакович – в Алма-Ату. Малаховский еще не выслан, про него ходят страшные слухи, от которых зажимаешь уши, а жена уже в Алма-Ате и оттуда уже высылается в район, т. е. в голую пустыню.

Жизнь Евгении Павловны <Старчаковой> – жизнь мышонка, над которым сидит кошка и выжидает момент, когда прикончить.

Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю…‹…›И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог[629].

Я из этих «счастливцев», но такое состояние – бездны мрачной на краю – утомительно. Смертельно утомительно. Ходишь по кладбищу со свежевырытыми могилами. Кто туда упадет, не упадешь ли сам? И так это уже обыденно, что нестрашно. Куклы – убежище. Сказка. Живая сказка.

Господи, помилуй живых и упокой мертвых.

22 октября. В ночь с 21-го на 22-е я проснулась около трех часов и не могла заснуть до шестого часа. Трамваев не было, на улице было совсем тихо, изредка проезжала машина. Вдруг выстрел пачкой. Минут через десять опять. Стрельба пачками с перерывами в десять, пятнадцать, двадцать минут продолжалась до начала шестого часа. Пошли трамваи, начался шум. Я отворила окно, слушала, откуда шли эти выстрелы, что это могло быть? Звуки были не фабричные, это была стрельба. Где? Рядом Петропавловская крепость. Стрелять могли только там. Расстреливали? Не учение же от 3 – 5 утра. Кого? Зачем? Это называется – предвыборная кампания[630].

И сознание в нас так притуплено, что впечатления скользят, как по лакированной поверхности. Слушать целую ночь расстрел каких-то живых и, вероятно, неповинных людей – и не сойти с ума. Заснуть после этого, продолжать жить как ни в чем не бывало. Какой ужас.