Дневник. Том 1

23 июля. Получила дней 10 тому назад телеграмму от Наташи: «Вася убит письмом положение отчаянное пожалейте детей». Это о комнате. Но я не в состоянии принести эту жертву, не в состоянии перейти на положение коммунальной жилицы с чужими людьми в соседней комнате. Коммунальность жилищ – это чудовищное изобретение советской власти, растлевающее нравы, лишающее жизнь последнего благообразия, вызванное характерным для нашей эпохи абсолютным презрением к человеку и полной бесхозяйственностью. Получила затем от Лели письмо с порицанием: «Мне больно слышать слова обиды против тебя, а возразить нечего». Я ей ответила. Указав на то, что Васина комната давно от меня отобрана, я пишу: «Довольно я настрадалась за жизнь. Собственный муж выгнал меня из квартиры, и не с радости я уехала за границу. По возвращении снова заставил меня уехать с детьми в Детское. Теперь сын хочет выслать меня из квартиры. Что же, il a de qui tenir»

[1312].

Но на этот раз je ne marche pas[1313]. Когда я подумаю, что под боком у меня может жить семейство Гинзбургов, волосы шевелятся на голове. Ощущение, как будто меня выдают замуж за человека, внушающего отвращение. И я все время вспоминаю сон, который видела в 1909 или <19>10 году, когда часто бывала у Толстых и вращалась в литературном кругу: я должна выйти замуж за Вячеслава Иванова. Я в полном ужасе (он внушал мне такое чисто физическое отвращение, что я не могла на него смотреть, так же как и на его падчерицу[1314]

, я отворачивалась). Что делать, как спрятаться, куда бежать? И тут я отталкиваюсь от земли и взлетаю. Я в двусветном огромном зале Екатерининского института. Летаю под потолком, вижу внизу, далеко подо мной, В. Иванова, Алексея Николаевича, других каких-то людей, их много, пришли, вероятно, на свадьбу. Меня никто не видит, и я счастлива, счастлива – я избегла опасности.

Сейчас я отказалась, но у меня тяжелое настроение. Обидно, что я для них – ничто. Что лишить меня покоя и удобства на старости лет им нипочем, лишь бы получить квартиру Дмитриева[1315]. Больно. И до боли тоскую по Сонечке. Написала Юрию, чтобы он им помог.

Писатели, вернее «писатели» в кавычках, недовольны докладом Эренбурга, по-видимому, обиделись. Он, дескать, опустился, впал в пессимизм. Другие находят, что у него есть даже некоторая «неблагонадежность»: как смел он сказать – «довольно на меня вешали собак за отсутствие дипломатии в газетных статьях», он это сказал по поводу того, что в рассказе и романе дипломатия играет меньшую роль, чем в журналистике.

Ехала в трамвае с А.А. Смирновым. Он говорит, что с энтузиазмом занимается редактированием.

Была с девочками на днях у Анны Петровны. Она возмущена тем, что Ксения Морозова в безумном восторге от банкета у Сталина или, вернее, со Сталиным (в письме к Тамаре Александровне). Как можно придавать значение всей этой суете жизни? Морозовы прожили годы войны как цари и ничему не научились.

28 июля.

Зашла вчера днем Наталья Ивановна Животова. Прежде она казалась мне оригинальничающей. Но за блокаду я убедилась, что это настоящий человек, большой и благородной души. Она говорит: «Мне кажется, что меня две: одна живет, все делает, что подобает делать, заботится об Алексее Семеновиче, о других, занимается хозяйством, а другой до всего этого нет никакого дела, хочется уединения, хочется в церковь». У нее слезы стояли на глазах. Она хлопочет о вызове матери из Бугуруслана[1316] и никак не может этого добиться. Мать жила с ними. Когда они переехали на Кировский проспект, «правительственную трассу», несчастную старуху, бывшую кн. Шаховскую, выслали из города. Она уехала в Новгород. Началась война. Выслали и оттуда – в Бугуруслан. Ей 70 лет. Она живет в углу у крестьян, спит на печке, еле ходит. Наталья Ивановна посылает ей 1000 рублей, и этого не хватает. По-видимому, ее обкрадывают.

Я должна получить отпускные за 2 месяца – июль и август. Эти отпускные выражаются в сумме 391 рубль. Мой месячный заработок (без вычетов) 678 рублей. А за два месяца 391 рубль. Т. к. я работаю на этом месте лишь 5 месяцев, то какие-то сложные махинации низводят ставку до грошей. Это в коммунистическом государстве трудящихся. До ремесленного училища я где-то работала, не работать у нас нельзя, где-то я получала рабочую карточку! И вот получаю 195 рублей вместо 678, хорошо, что у меня есть перевод (над которым я сижу с 7 утра до 11 вечера), а что делают люди семейные, у которых нет приработка? Оттого нищета и воровство повальные.

Иду вчера по двору к машинистке. Кругом разрушенные дома (Фонтанка, 22). Въехала подвода. Великолепная огромная лошадь не стоит. Двое наблюдают за человеком, который ее осаживает. «Да ты не тпрукай, она же не понимает». – «Я ж не говорю по-немецки, что ей сказать?» – «А ты скажи тубо». На обратном пути лошадь уже привязана к водопроводной трубе, рядом хозяин. Спрашиваю: «Что, немецкая?» – «Да, немецкая. Какие там лошади! Да что лошади, вся культура!»

Вот они все повидали эту «культуру», что же дальше-то будет?