Дневник. Том 1

А теперь? Агитка, и больше ничего. Партийный елей. Очень смешно, когда видишь воочию, как люди перекрашиваются, меняя оперенье à vue d’óeil[444]. Толстой – но у него это искренно и непосредственно. А вот Брянцев. У него шла «Сандрильона» с очаровательным принцем в белом атласе (играл Зон), «Конек-горбунок»[445] и пр., а потом пошло леветь, углубляться в политику.

Я Брянцева искренно не люблю и не уважаю за глубочайшую фальшь и интриганство. Помню, как он мне сказал в 24-м году, когда я хотела пристроить Кукольный театр в Народный дом и уже договорилась об этом с С. Радловым: «Вы можете там играть и взять ваше имущество из ТЮЗа, но детским театром вы его не назовете». – «Почему же, ведь репертуар остается тем же?» – «Я этого не хочу, а раз я этого не хочу, то мой друг Злата Ионовна (Лилина, жена Зиновьева) этого вам не разрешит». Весь человек в этой фразе. В театре все зиждется на интриге. Куда уж мне. Что же мне придумать, где взять заработок, чтобы у Васи всегда были яйца, масло, молоко? ‹…›[446]

7 декабря

. Прочла полкниги Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара»[447] и страдаю физически от отвращения и злобы. Сметь поднять руку на Грибоедова, на Пушкина. А почему нет? (С акцентом.) Мы взрываем Симонов монастырь, «Утоли моя печали», «Николу Большой крест»[448] и т. д. – вы молчите, мы многое еще делаем другое – вы терпите, ну так теперь выкупаем в помоях ваше последнее, вашу первую любовь, вы все стерпите, так вам и надо. Так нам и надо.

«Тебя, как первую любовь,России сердце не забудет»[449]

 –

да. И это, по-видимому, директива. В фельетоне некоего Свирина об Эйхенбауме и Денисе Давыдове, дав несколько щелчков по Пушкину, автор пишет: «Не пора ли уже забывать традицию великорусского буржуазно-дворянского литературоведения, которое больше ста лет замазывало эту реакционнейшую роль русской патриотической литературы? “Кавказский пленник” – колониальная литература»[450].

Дорвались, распоясались – а почему нет?

Больно мне нестерпимо. Я знаю, Россия восстанет из мертвых, но мне до этого не дожить, и больно, больно. Méntre la guèrra e la vergogna dura.

Проходила на днях мимо нового здания ГПУ[451]

. Надгробный памятник над Россией, всеми мечтами, иллюзиями, идеалами, свободами. «Лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог»[452].

Как-то зашла к Толстым, был болен Митя. А.Н. пришел в детскую; когда он меня видит, сразу же начинает исторические разговоры, всегда великодержавные. Он весь теперь – правительственный пафос. Он взял глобус: «Вот это все хочет взять Япония, Маньчжурия, Монголия, вся Южная Сибирь, но мы выгоним их даже из Маньчжурии… В Германии фашисты скоро провалятся. Нам надо быть в дружбе с Германией». Я не соглашаюсь: Германия нас колонизирует. А.Н.: «Пустяки, а если к нам придет 20 миллионов немцев, пожалуйста, – у нас земля пустует, они нам не помешают».

И это наш лучший писатель! Такое легковесие.

И никто-то, никто не подумает, что над родиной, над матерью своей глумятся.

12 декабря. Аленыша, родной мой котик. Скоро год, как я одна, без Тебя. Целый год. И не верю. Смотрю на твои ручки, сложенные на груди. Я так их помню, так люблю. Алена, что же мне делать, что делать, где нить моей жизни, кошечка моя родная?..

18 декабря. Когда она была больна раньше, в 30 – 31-м году, когда уже выздоравливала, я не знала, что придумать, чтобы ее развеселить. Я подарила ей свой кофейный саксонский сервизик, который Вася мне привез в 14-м году из Дрездена. Счастье было полное. И мы устраивали у ее кроватки five o’clock tea или dinette[453]. На подносе шикарно расставлены были чашечки, чайник, не хватало молочника, присоединили маленький китайский и пили вдвоем чай. И как мне всегда было с ней весело. Никогда она не падала духом, все-то ей нравилось, всем-то она была довольна. Помню, в Париже надо было ехать в St. Germain. Мы пошли из метро к трамваю (у Porte Maillot[454]), была гроза и сильнейший ливень, везде стояли лужи, и мы прыгали через них, и как она веселилась. Вася бы замучил меня упреками и брюзжанием. В другой раз мы ехали туда же, но на taxi. Шофер подкатил нас к Lunapark[455], и красные лакеи выскочили к нам навстречу, думая, что мы к ним. Мы же скромно повернули к трамваю, смеха и удовольствия было масса. Все ее веселило. Еще в день смерти мы играли в шарады – как она их придумывала замечательно. Но не могу я вспоминать этот ужасный день. Алена, Алена, приди, поддержи меня, Алена, родной мой, любимый.