Дневник. Том 2

мянул о широких городских магистралях, он произносит:

«Верно, это правительство ничего не сделало для защиты от

внешнего врага; все было сделано для защиты от населения» *.

Подсев ко мне, он заводит речь о моих книгах и любезно

уверяет, что они были для него развлечением в изгнании. Он

добавляет: «Вы создали типы, а этой способностью не всегда

одарены даже самые талантливые люди». Потом он говорит

о моем одиночестве, сравнивая его со своим одиночеством в из

гнании, рекомендует мне труд как спасительное средство,

утешая меня, рисует мне что-то вроде сотрудничества с

тем, кого уже нет в живых, и заканчивает следующей фра

зой: «Я лично верю в присутствие мертвых и называю их

Невидимые».

В салоне царит полное уныние. Даже те, кто посылает в

«Раппель» * бодрые, призывающие к мужеству статьи, при

знаются во всеуслышание, что мало верят в возможность сопро

тивления. Гюго говорит: «Мы еще когда-нибудь возродимся, мы

не можем погибнуть, мир не может подчиниться отвратитель

ному германизму; через пять-шесть лет наступит реванш».

В течение всего этого визита Гюго любезен, прост, благо

душен, не пророчествует, как сивилла, и ничего безапелляци

онно не изрекает. Свою значительность он дает почувствовать

лишь легкими намеками, когда, говоря, например, об украше

нии Парижа, упоминает собор Парижской богоматери. Испыты

ваешь к нему признательность за ту холодноватую, чуть-чуть

светскую учтивость, которую так приятно встретить в наше

время вульгарной развязности, когда величайшие знаменито

сти приветствуют вас при первой же встрече словами: «А, это

ты, старина!» < . . . >

Среда, 9 ноября.

У нас уже имелся план императора, план Паликао; теперь

нам угрожают еще и планом Трошю *. Что представляли собою

два первых плана, мы знаем; спаси нас господь от треть

его! < . . . >

Четверг, 10 ноября.

Среди тех, с кем я сейчас встречаюсь, все поголовно чувст

вуют настоятельную потребность в душевном покое, умствен

ном отдыхе, стремятся уехать из Парижа. Все говорят: «Как

только это кончится, — я уеду». И каждый называет какой-ни

будь уголок Франции, пустынную сельскую местность, вдали

от Парижа и всего, что напоминает о нем, где можно будет без-

70

думно пожить некоторое время, позабыв обо всех и ни о чем

не размышляя.

Очень может статься, что великий восемьдесят девятый год,

о котором даже враги и противники не могут слова написать

без расшаркиванья, был не так благотворен для судеб Фран

ции, как до сих пор предполагалось. Быть может, скоро отдадут

себе отчет в том, что с этого года все наше существование

стало непрерывным рядом взлетов и падений (взлеты были

тогда, когда у власти случайно оказывался человек одаренный),

рядом исправлений социального устройства, при котором от

каждого поколения требуется новый спаситель. Французская

революция убила, в сущности, дисциплину в народе, способ

ность личности к самопожертвованию, поддерживаемые прежде

религией и некоторыми другими возвышенно-бескорыстными

чувствами. А то, что от этого еще осталось, было уничтожено

нашим первым спасителем — словечком его премьер-министра:

«Обогащайтесь!» — и примером, который подавал нам вместе со

своим двором наш второй спаситель, говоривший: «Наслаждай

тесь жизнью!» * Когда же все верованья окончательно были

убиты, верховная власть во Франции при посредстве всеобщего

голосования стала осуществляться разрушительными и дезор

ганизаторскими инстинктами низов нашей нации.

Восемьдесят девятый год мог положить начало новому го

сударственному строю у другого народа, народа, по-настоящему

любящего свободу и равенство, народа просвещенного, обла

дающего способностью правильно судить и критически во всем

разбираться. Но для скептической по своему характеру, легко

мысленной и насмешливой Франции режиму восемьдесят девя

того года суждено, мне думается, стать гибельным.

Пятница, 11 ноября.

Раненый пользуется сейчас всеобщим вниманием. Прохожу

по бульвару Монморанси и вижу, как в открытой коляске ка

кая-то дама вывезла на прогулку раненого в сером плаще и в

военной фуражке. Она глаз с него не сводит и поминутно укры

вает ему ноги соскальзывающим с них меховым одеялом. За

ботливые руки, словно руки супруги или матери, все время что-

то поправляют на нем.

Раненый стал предметом моды. Для иных он, правда, пред

мет полезный, нечто вроде громоотвода. Он защищает ваш дом

от нашествия пригородных жителей, а в будущем спасет вас от

пожара, грабежей, прусских реквизиций. Кто-то рассказывал

71

мне, что один из его знакомых устроил у себя в доме лазарет.

Восемь кроватей, две сестры милосердия, корпия и бинты —

словом, все, что полагается. А раненых нет как нет. Устроитель

лазарета забеспокоился о судьбе своей недвижимости. Что ж

он делает? Идет в госпиталь с большим количеством раненых

и вносит не более не менее, как три тысячи франков за то,

чтобы ему уступили одного из них.

Я горячо желаю мира, эгоистически желаю, чтобы пушеч

ный снаряд не угодил в мой дом, не уничтожил собранных мною

произведений искусства; и все же я со смертельной тоской в

душе брел вдоль крепостных укреплений. Я глядел на все эти