Дневник. Том 2

аля — прекрасное имя для революционера в театральной

пьесе *, — разорвался в комнате, и вам показывают место, где

снаряд этот, словно ножом, срезал голову человеку. На другой

стороне, на рухнувшем доме осела крыша, и кажется, будто

это просмоленное полотно, наброшенное на строящийся

этаж.

Но ничто не может сравниться по степени разрушения с той

частью кольцевой дороги, которая носит название бульвара

Мюрата. Там стоят уже не дома, а голые стены: здесь — обло

мок фасада с несколькими ступеньками лестницы, там — раз

валины, среди которых невесть как уцелело окно без стекла;

всюду бесформенные груды кирпича, шифера, щебня, откуда

виднеется вспоротый тюфяк; каша из домов, сдобренная посре

дине большой лужей крови — крови мобильного гвардейца,

которому снесло череп.

Невыразимый беспорядок. Мобильные гвардейцы прождали

два или три часа, с ружьем к ноге или лежа в ямах, вырытых

для рогаток; и вот они принимаются вышибать витрины лавок

и высаживать двери домов, чтобы укрыться от непогоды.

111

Я не хотел бы, чтобы членов правительства повесили или

расстреляли; я желал бы только одного: чтобы их приговорили

к публичному покаянию на бывшей Гревской площади и они

стояли бы там в дурацких колпаках от зари до зари. А вместо

этого я узнаю, что эти люди имеют дерзкое намерение снова

выставить свои кандидатуры на выборах!

Понедельник, 30 января.

О, какая жестокая крайность эта капитуляция; она упо

добит новое Национальное собрание тем двенадцати гражда

нам Кале *, которым пришлось с веревкой на шее выслушивать

условия Эдуарда VI! Но что возмущает меня превыше всего,

так это иезуитство, — и никогда еще ни одно слово не употреб

лялось так метко — иезуитство правителей, которые, поставив

над этим бесчестящим нас договором слово Конвенция вместо

слова Капитуляция, надеются, как злобные и трусливые мо

шенники, скрыть от Франции размеры ее бедствий и ее позора!

Забыли упомянуть Бурбаки в условиях перемирия *, которое

должно быть перемирием для всех! А пункт о вскрытии писем!

И сколько еще постыдного скрывают от нас люди, которые вели

переговоры, — но история постепенно сорвет все покровы! Ах,

неужели у француза поднялась рука подписать это? И они еще

гордятся тем, что им поручили быть тюремщиками и кормиль

цами своей собственной армии! Что ж, это на них похоже! Зна

чит, они не поняли, что эта кажущаяся мягкость — ловушка

Бисмарка? Запереть в Париже сто тысяч человек *, распущен

ных и деморализованных поражением, в условиях голода, кото

рый будет длиться до тех пор, пока не подвезут продовольст

вие, — разве не значит это почти наверняка обеспечить себе по

вод вступить в Париж?

В газете, где напечатаны условия капитуляции, я прочел

о возложении на короля Вильгельма короны германского им

ператора; церемония происходила в Версале, в Зеркальной

галерее *, невзирая на присутствие во дворе каменного Людо

вика XIV. Это, пожалуй, конец величия Франции.

Среда, 7 февраля.

Странная процессия — толпа людей, мужчин и женщин,

возвращающихся с моста Нейи. Все гнутся под тяжестью меш

ков, несессеров, сумок, раздувшихся от всевозможных съестных

припасов. Встречаются буржуа, которые несут на плече связку

112

из пяти-шести кур, для равновесия перекинув на спину двух-

трех кроликов. Я замечаю элегантную дамочку, несущую кар

тошку в кружевном носовом платке. И ничто не может быть

красноречивее того счастья, я сказал бы даже — той нежности,

с какою все эти люди прижимают к себе четырехфунтовые

буханки хлеба, того прекрасного белого хлеба, которого так

долго был лишен Париж.

Сегодня вечером у Бребана разговор, оставив политику,

перешел на искусство, и Ренан начал с того, что объявил: пло

щадь Святого Марка — это ужас. Когда Готье и все мы возму

тились, Ренан стал утверждать, что для суждений об искусстве

необходимо рациональное начало, ничего-де другого не тре

буется, — и подобную дичь он нес при всех.

Что за жалкий человек; он выказывает себя полным тупи

цей, как только заговорит о вещах, которые не входят в круг

его познаний! Я перебиваю и спрашиваю в упор, может ли он

нам сказать, какого цвета обои в его гостиной. Мой резкий во

прос смущает его, приводит в замешательство. Он не в состоя

нии ответить. И мы даем ему понять, что, по нашему мнению,

для суждений об искусстве глаза еще более необходимы, чем

рациональное начало.

Все эти дни, снедаемый какой-то внутренней яростью про

тив моей страны, против ее правительства, я прячусь от всех,

запираюсь у себя в саду, пытаясь одуряющей работой убить

свою мысль, свои воспоминания, свои представления о буду

щем, не читаю больше газет и избегаю людей, располагающих

информацией.

Отвратительное зрелище являет собой Париж, кишащий

мобильными гвардейцами, которые слоняются, праздные и ра

стерянные, похожие на тех ошалевших от испуга зверей, что

бродили в начале войны по Булонскому лесу. Еще более отвра

тительное зрелище — щеголеватые офицеры, обсевшие столики

кофеен на Бульварах и всецело поглощенные какими-нибудь

пустяками — тростью, купленной нынче утром, чтобы постукать