Дневник. Том 2

жизнью и занялся любимым делом. Наконец для меня началось

счастливое существование бок о бок с моим братом. И что же?

Не прошло и шести месяцев после моего возвращения из Аф

рики, как меня свалила дизентерия, два года продержавшая

меня между жизнью и смертью и оставившая в таком состоя

нии, что я не знал с тех пор ни одного вполне благополучного

дня. Мне выпала великая радость — возможность отдавать себя

работе, для которой я рожден. Но я живу среди таких нападок,

такой бешеной ненависти, какой — могу сказать с уверенно

стью — не вызывал к себе ни один писатель нашей эпохи. Мно

гие годы прошли в борьбе, и в итоге у моего брата начались

серьезные приступы печени, а у меня появилась опасная бо

лезнь глаз. Затем мой брат заболел, очень тяжко заболел, про

мучился целый год, пораженный ужаснейшей болезнью, хуже

которой ничего не может быть для ума и сердца человека, свя

занного тесными узами с умом и сердцем больного. Он умер.

И сразу же после его смерти я, подавленный и обессиленный

утратой, должен пережить войну, нашествие, бомбардировку,

гражданскую войну, которые отозвались на Отейле тяжелее,

чем на каком-либо другом месте в Париже.

Поистине я еще никогда не был счастлив! Сегодня я спра

шиваю себя, предел ли это? Я спрашиваю себя, долго ли еще я

132

смогу видеть, не суждено ли мне вскоре ослепнуть, лишиться

того из моих пяти чувств, которое приносило и продолжает

приносить мне единственную радость в моей жизни.

Парижане, по-моему, просто взбесились. Сегодня я видел

женщину — не из простонародья, — женщину почтенного воз

раста, одним словом, вполне солидную особу из буржуазного

круга; она без всякого повода дала пощечину человеку, ко

торый имел дерзость сказать ей: «Оставьте версальцев в

покое!»

Газетчики кричат, размахивая новой газетой — газетой гос

подина де Жирардена «Реюньон либералы): «Соглашение без

уступок!» Французы — народ простаков, если они смогли взле

леять этого «мыслителя» без мыслей в голове, этого фокусника,

жонглирующего антитезами!

Сегодня вечером я пробрался в церковь св. Евстафия, где

открыли клуб *. На скамье для причта, за столом с двумя

лампами и стаканом подслащенной воды вырисовываются силу

эты четырех или пяти адвокатов. В боковых приделах стоят или

сидят на скамьях любопытные, привлеченные новизной зре

лища. В поведении публики нет ничего кощунственного, мно

гие, входя, инстинктивно берутся за фуражки и опускают

руку, лишь увидев, что здесь сидят в шапках. Это не похоже на

осквернение собора Парижской богоматери в 93 году, здесь пока

еще не жарят селедки на дискосе; * единственно, что под свя

щенными сводами разносится сильный запах чеснока.

Серебристый звон колокольчика — колокольчика служки —

возвещает, что заседание открыто.

В ту же минуту на кафедру поднимается какой-то белоборо

дый; прополоскав себе горло несколькими пуританскими фра

зами, он требует, чтобы собрание приняло следующее предло

жение: «Все члены Национального собрания — Луи Блан,

Шельхер, в той же степени, что и другие депутаты, — равно как

и все остальные должностные лица отвечают своим личным

имуществом за каждого павшего как на стороне Версаля, так и

на стороне Парижа». Таким образом, — сказал он, пускаясь в

объяснения, — какой-нибудь депутат из провинции будет весьма

неприятно удивлен, если крестьянин, которому принесут тело

сына, явится требовать с него причитающуюся ему пенсию.

Предложение это, поставленное на голосование, не было при

нято, по какой причине — не знаю.

Затем поднялся некто в светло-серых панталонах и неистово

заорал, что есть только один путь к победе — террор. Он тре

бовал создания третьего органа власти — Революционного

133

трибунала *, который бы сразу на площади рубил головы

предателям. Это предложение было встречено бурными апло

дисментами клаки, сидевшей вокруг кафедры.

Третий гражданский проповедник, усвоивший фразеологию

Девяносто третьего года, сообщил, что у попов семинарии

св. Сульпидия нашли 10 060 бутылок вина, и потребовал, чтобы

был сделан обыск в домах богачей, где спрятаны большие за

пасы продовольствия. Он закончил свою речь критикой декрета

о ломбарде *, который он нашел недостаточно революцион

ным.

Тут — я хочу быть беспристрастным — на трибуну поднялся

представитель Коммуны в мундире Национальной гвардии и

стал говорить беззлобно и искренне. Прежде всего, он выра

зил свое презрение к «громким фразам, которыми кое-кто пы

тается снискать дешевую популярность», и заявил, что декрет

о ломбарде распространяется лишь на заклады не дороже

двадцати франков, ибо нельзя допускать, чтобы люди брали

ссуды, не зная, как потом их вернуть.

Он добавил, что ломбард — частное владение, и, унося от

туда ту или иную сумму, надо быть уверенным, что сможешь ее

возместить, ибо Коммуна — не грабительское правитель

ство, и люди должны это знать, а вот такие незадачливые ора

торы, как предыдущий, распространяют в народе мысль, будто

Коммуна стоит за раздел имущества и что, мол, всякий, у кого

есть четыре су, обязан два из них отдать.

Затем, перейдя к людям Девяносто третьего года, которыми,