Дневники, письма. Воспоминания современников

Я понял, что он издевается надо мной, но собрал все силы, чтобы остаться спокойным.

– Напишите на заявлении, почему вы отказываете в прописке.

– Сколько вас человек?

– Семь со мной.

– Вот идите к Брую. Пусть он сам на заявлении напишет количество семьи, площадь, и тогда посмотрим.

Я пошел к Брую. Он написал: «6 человек, 19 кв. м».

– Почему «19»? – спросил я. – Ведь в ордере 32 кв. м?

– Ордер аннулирован решением горсовета.

– Напишите мне здесь, что эта площадь – согласно решению горсовета от такого-то.

– Не напишу.

– Почему?

– Меня не уполномачивали. Мне что прикажут, – пробовал он вильнуть. – Да и потом – не учите меня, что мне делать!

Пришлось мне еще стоять, правда очередь была уже поменьше.

– Вот, – сказал я, кладя заявление на стол.

– Вы где живете? – спросил опять человек с каменным лицом.

– На 18-го Березня.

– Нет, постоянно.

– Учусь в Москве и живу там, в общежитии.

– Покажите паспорт.

– Пожалуйста.

Он профессиональным движением раскрыл документ.

– 28-го года рождения? – с удивлением спросил он.

– Да! – Мне показалось, что в глазах его была насмешка.

– Так, – сказал он, рассматривая штамп с московской пропиской. – Стромынка, 32? Вот и поезжайте туда. – Он, глядя в окно, протянул мне паспорт.

Я еле сдерживался.

– Напишите, почему вы отказываете в прописке.

Он взял карандаш, потом, увидя, что взял химический, сменил его на простой и еле заметно написал вкось, по написанному: «Прописку не разрешаю, т. к. по санитарным нормам жить сверх площади заборонено. Ковтуненко. 2ЛЧ1-51 г.»

– Это анекдот, – сказал я. – Над вами только можно смеяться. Куда же мне деваться? Милиция грозит оштрафовать, а вы не разрешаете прописку. Что же делать?

– Что хотите, – равнодушно сказал он.

– Подлец! – крикнул я и сбежал с лестницы. Ковтуненко с братом работал в милиции. Его брат доставал в милиции огнестрельное оружие и сбывал его бандитам. Это было в первые годы после освобождения Чернигова. Потом брата судили, дали 25 лет. Этого послали работать на очень ответственную и трудную работу в этом городе, на работу, где нужна неподкупная честность и непреклонная, большевистская принципиальность. Ковтуненко сменил на этом месте Золотареву, снятую за взяточничество, поддерживал и сейчас с ней приятельские отношения. Часто по-соседски заходил к ней. Жили они рядом в прекрасном доме. Золотарева – хороший друг семьи Островских, еще довоенный друг. Сам Островский шил ей и жене Ковтуненко все верхнее платье.

* * *

Денег не стало. Два дня мы сидели голодные, т. е. (…) ничего, а один хлеб и еще зеленые помидоры со своих аршинов во дворе.

Грязная, зловонная лужа расползалась по двору – это переполненная помойная яма не могла уже вмещать ни одного ведра. Домохозяйки выплескивали лоханки и ведра прямо на землю вокруг лужи. Грязные тряпки, сгнившие ботинки и галоши, яичная скорлупа, картофельные очистки, содержимое ночных горшков – все вываливалось здесь. Над этим очаровательным местом постоянно висела туча мух, страшное зловоние исходило от него.

Мне домоуправ предложил выкопать за 50 р. яму. Я не раздумывая взялся. Копал 7 часов подряд, не разгибая спины. Выкопал очень глубокую и большую. От стояния в сыром и холодном месте простудился, но дело сделал: голод отодвинулся на 2 дня.

Потом пошел в газету. С вдохновением, легко записал две зарисовки по жел.(езной) дороге, одну по хлебу – в общем все бы хорошо, если бы жил в доме. Вообще темы о ж.д. меня вдохновляют более всего.

* * *

Марусина свекровь, по наущению Островских, стала ходить по начальникам и собирать разнообразные сплетни…

* * *

Несколько раз я ходил к секретарю обкома партии т. Рогинец, с надеждой на прием. Нет, не пускали! Но когда в обкоме узнали, что я – тот самый газетчик, что написал о том-то и том-то в «Деснянке» и что я хлопочу о деле, по которому в обком поступают отовсюду запросы, – пропустили…

Громадный усатый дядька сидел за великолепным в национальном стиле столом. Здесь все было светлое и большое – сам кабинет, портреты, часы, стол, даже графин на тумбочке – чуть больше обычного, стандартного.

Очень просто и внимательно выслушал мою исповедь – я говорил более часа. Временами он останавливал меня и звонил в разные места по моему делу. Несколько раз он принимался хохотать громко, по-крестьянски выпуская из-под усов звуки, похожие на звук каких-нибудь лопающихся пузырей. Затем, замечая, что я не смеюсь, вытирал слезы и снова внимательно слушал.

Я рассказал ему обо всем, обо всех подробностях и мелочах. Он снова звонил, писал что-то в книжечку.

– Как вы сказали? Антирусский антисемитизм? Ха-ха-хо-хо, хо-оо, – густым басом заливался он, а я уже со злостью смотрел на его крупное лицо, на платок, который был, видимо, не куплен, обшитый по-домашнему, женщиной, на два ряда орденских ленточек.