Дни прощаний

Я сижу на кровати не в состоянии заснуть, несмотря на изнеможение к концу этого бесконечно длинного дня.

В моем внутреннем спокойствии есть нечто слишком тихое. Похоже на то, когда птицы не поют зимней ночью и холодный воздух хоронит все звуки.

Нужно попытаться исправить кое-что еще.

Я смотрю на свое отражение на черном экране безжизненного телефона. Если ты пережил этот день, значит, можешь пережить что угодно. Да и что тебе терять?

Я поднимаю телефон и пишу Джесмин, полагая, что она, вероятно, будет спать.

Прости. Пляж в ноябре.

Я жду минуту. Ответа нет. С чего ему быть? Я иду в ванную, чищу зубы, переодеваюсь в шорты для сна. Потом выключаю свет.

Сквозь закрытые веки пробивается бледное белое сияние, освещающее мою комнату. Я поднимаюсь и вижу, как вибрирует телефон, подпрыгивая на письменном столе.

Сердце колотится так, будто в кровь вброшены последние резервы адреналина. Экран телефона гаснет. Сначала я решаю его даже не проверять. Если ответ такой, какого я ожидаю, то мне не уснуть до утра, потому что душевная боль прогонит сон. Так уже было в первый месяц после аварии.

Но я снова поднимаю телефон.

Приди и скажи мне это в лицо.

Сейчас?

Если скорость ответа на сообщение измеряется достоинством, то сейчас мое достоинство на уровне нуля.

Сейчас.

Я одеваюсь так быстро, будто пытаюсь сбежать от пожара.

* * *

Я сижу за углом дома Джесмин и смотрю, как капли дождя барабанят по ветровому стеклу и стекают ручейками, заставляя свет уличных фонарей вспыхивать оранжевым, как будто смотришь на них сквозь слезы.

Я замечаю ее, бегущую в шлепанцах на босу ногу, с курткой, накинутой на голову. Открываю пассажирскую дверь, и она запрыгивает внутрь. Салон наполняется ароматом жимолости, который обжигает меня грустью. Джесмин одета для сна, в майку и леггинсы, волосы небрежно собраны в хвост.

Мы молчим. Я завожу машину и направляю струю теплого воздуха из обогревателя на Джесмин, но не включаю фар и не еду. Она смотрит перед собой и растирает руки.

– Итак… – Наверняка заметно, что я старательно тяну время, пока не придумаю, что сказать получше.

– Итак? – Она дрожит.

– Я толком не знаю, что нужно делать. – Мне кажется, что она молчит очень долго.

– Я рада, что ты не отправишься в тюрьму.

– Я тоже. – Я крепко сжимаю руль. – Слушай. Прости меня. Я был неправ. В том, что сделал. В том, что сказал. В том, как вел себя.

Она глубоко вдыхает и выдыхает.

– Карвер, я хочу, чтобы ты сказал мне прямо сейчас. Если мы снова станем друзьями, между нами будут странности?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, будешь ли ты постоянно сравнивать себя с Эли или кем-то еще? Будешь сравнивать то, что у нас сейчас, с тем, что у меня было с Эли?

– Нет. – И я лгу, потому что это выше моих сил. Но я чувствую себя достаточно сильным, чтобы скрыть то, что происходит в моей душе. И для нее никакой разницы не будет. Я предпочитаю переживать такую боль, скрывая это от нее, а не боль от ее отсутствия.

Она протягивает руку к обогревателю и направляет средний воздушный клапан на себя.

– Я все еще пытаюсь разобраться в своих чувствах.

– Я знаю.

– И я не уверена, что когда-либо буду испытывать к тебе то же, что ты ко мне. Если ты не сможешь жить, зная это, лучше скажи мне сразу.

Я слушаю ее, и у меня такое ощущение, будто мое сердце проталкивают через одну из этих формочек из «Play-Doh», но я все равно киваю и говорю:

– Все нормально.

Потому что так и есть. Лучше так, чем без Джесмин.

– Никаких странностей.

Я киваю.

– Никакой драмы.

Я снова киваю. Проходит несколько секунд.

– Эли был очень классным, – говорю я тихо.

– Да. Был, – шепчет она. Она тянется ко мне, и мы неловко обнимаемся.

– Это отстой, – говорит она. – Выходи.

Мы стоим у капота машины и бесконечно долго обнимаемся под проливным дождем. Теперь от нее пахнет влажной росистой жимолость. Зелень снова пробивается и зеленеет.

Мы разрываем объятия и садимся в машину. Я выкручиваю печку на полную мощность, и мы растираем и согреваем руки перед вентиляторами. Она поднимает босую ногу к вентилятору на своей стороне. Нам весело и легко. Потихоньку согреваясь, мы успокаиваемся.

– Когда мы не разговаривали и не гуляли, я чувствовал себя, как Пляж в Ноябре, – говорю я.

– А я как Разорванная Песня.

Я вопросительно поднимаю голову.

– Когда мы не разговаривали, я выходила на пробежки по Харпет Ривер Гринуэй, потому что они всегда помогали мне избавиться от всех переживаний. В один из вечеров после особенно плохой практики я пошла на пробежку и увидела маленькие клочки бумаги, разбросанные по тропе. Я подняла один, и на нем, как мне показалось, были стихи. Я стала поднимать клочки и собирать вместе, как пазл. Это оказалась песня, которую кто-то разорвал.

– Черт, прямо мусор по-нэшвилльски.

– Вот-вот. Думая о том, что эта песня, в которую кто-то вложил свое сердце, разорвана и забыта на земле, я очень расстроилась. Так что Разорванная Песня.

– Я, возможно, это украду.

– Вперед.