Дни прощаний

Она перестает играть. Некоторое время я лежу не шевелясь. И уже намереваюсь встать, как вдруг Джесмин опускается на колени и заглядывает под рояль. А затем проскальзывает под инструмент и укладывается рядом со мной, глядя вверх.

– Привет, – говорит она.

– Ты играла просто феноменально.

– Но ты не мог не заметить, как я облажалась в последней части.

– Я все заметил. Как называется это произведение? Оно великолепно.

– «Игра воды» Равеля. Это произведение очень трудно для исполнения, но я просто не могла выбрать что-нибудь простое, даже если бы сыграла это идеально. – Она скрещивает ноги и расправляет на бедрах свой сарафан. – Так вот, оказывается, как здесь, внизу.

– Я залез сюда не ради вида, а ради звука. Ты испачкаешься.

Она фыркает.

– Какая разница? В детстве я ходила ловить лягушек вместе с братьями. У меня до сих пор еще осталась грязь под ногтями.

– Ты скакала по лужам?

Она вздыхает и закатывает глаза.

– И вот мы снова столкнулись с проявлением расизма.

– Что? Нет. Да ладно тебе. Каким образом?

– Да, каждый раз, когда я говорю о том, что жила в глубинке, ты ужасно удивляешься, потому что азиаты не могут жить в глубинке.

– Вовсе нет.

– Тогда ты просто сексист.

– Нет.

– Если бы я была семнадцатилетним белым парнем из Джексона, штат Теннесси, удивился бы ты, узнав, что я ходила ловить лягушек с братьями?

Черт. Ну ты попал.

– Да?..

– Лгун. И сексист.

– Нет! Ведь ты пианистка, а я думал, что все вы очень бережете свои руки. – Молодец. Быстро соображаешь.

Она подавляет смешок и тыльной стороной руки слегка бьет меня в живот.

– Вот тебе… музыканционист.

Я сгибаюсь пополам и хохочу.

– Ой. Больно. Хотя это меня не удивляет, потому что девчонки и дерутся тоже неплохо.

– Засранец, – с улыбкой ворчит она. – А вообще я тоже хочу послушать, как звучит музыка, если слушать отсюда. Иди, сыграй что-нибудь.

– Я не умею.

– У каждого человека на свете есть мелодия, которую он может сыграть на фортепиано. Иди. Сыграй. Нытик.

Я изображаю досаду.

– Ладно. – Я выбираюсь из-под рояля и отряхиваю пыль. А затем усаживаюсь за рояль.

* * *

Эли сидит рядом со мной на скамейке перед роялем.

– Это будет круто.

– Синяк у тебя под глазом, вот что будет круто, – отвечаю я.

– Я же пытался тебя научить, ты ведь помнишь.

– Помню. Но я много раз тебе говорил, что музыка – это не мое. Музыкальные гены отца мне не передались. Наверное.

– Сколько раз я предлагал научить тебя играть на гитаре?

– Чувак, ты пытался. Признаю. Просто ты не мог вынести в своей компании человека, который не познал радости игры на музыкальном инструменте.

– Факт. А другой факт заключается в том, что я, к своему великому огорчению, не подготовил тебя к встречам с моей девушкой-музыкантом после моего ухода.

– Это не твоя вина.

– Я собирался научить ее играть на гитаре. У нее бы получилось.

– Не сомневаюсь.

Эли резко встряхивает головой, отбрасывая волосы со лба.

– Придерживайся клавиши до, чувак. Никаких до-диезов и фа-диезов. Спокойнее.

– Я только и думаю о спокойствии.

– И как ты умудрился увильнуть от уроков музыки в детстве?

– Родителям нелегко пришлось с Джорджией, поэтому они даже не пытались пробовать со мной.

– Вот тебе мое официальное предложение.

– Слушаю.

– Будь забавным. Это твой единственный шанс.

– Именно это мне посоветовал бы Блейк.

– Что ж, мы хорошо знаем твои сильные и слабые стороны, Блэйд.

– Я скучаю по вам, ребята.

А затем он исчезает.

* * *

Из-под рояля до меня доносится приглушенный голос Джесмин.

– Ладно. Давай, порази меня.

Я изображаю ужасный британский акцент.

– Но что же сыграть? Чем порадовать тебя? Моцартом? Пфф. Бетховеном? Ерунда. Мм… назови еще какого-нибудь композитора?

– Барток. – Она хихикает.

– Барток? Полная чушь. Нет, я сыграю тебе одно из моих собственных произведений.