До самого рая

Сегодня мы к ним отправились в числе прочего потому, что я признал правоту Натаниэля: Обри должен нам как-то помочь с Дэвидом. Ему остается отучиться еще два года в старших классах, но учиться негде, а Обри в приятельских отношениях с основателем новой платной школы, которая открывается в Вест-Виллидже. Мы втроем – в смысле, Натаниэль, Дэвид и я – устроили разборку с ором, в ходе которой Дэвид недвусмысленно заявил, что вообще не собирается возвращаться в школу, а мы с Натаниэлем (снова единым фронтом, чего не бывало уже, кажется, несколько лет) говорили ему, что надо. В прежние времена мы бы сказали, что, раз он не хочет в школу, ему придется отселиться, но мы боялись, что он поймает нас на слове и мы будем проводить вечера не на встречах с директором школы, а на улицах, ища его по всему городу.

После еды мы с Норрисом и Натаниэлем отправились в гостиную, а Обри с Дэвидом остались в столовой играть в шахматы. Примерно через полчаса они к нам присоединились, и я увидел, что Обри каким-то образом удалось убедить Дэвида все-таки пойти в школу, а Дэвид поделился с ним своими тайными соображениями, и, несмотря на зависть к их отношениям, я испытал облегчение и печаль оттого, что кому-то удалось достучаться до моего сына и этот кто-то – не я. Дэвид вел себя естественнее, легче, и я снова задумался: что он находит в Обри? Почему Обри удается утешить его так, как не удается мне? Просто потому, что он не его родитель? Но так тоже ничего не получалось, ведь если задуматься об этом, Дэвид не испытывает ненависти к своим родителям – только к одному из родителей. Ко мне.

Обри сел рядом со мной на диван, и когда он наливал себе чай, я обратил внимание, что у него дрожит рука – чуть-чуть – и что ногти отросли немного длиннее, чем обычно. Я вспомнил Адамса – он никогда не позволил бы, чтобы хозяин сам наливал себе чай или спускался к гостям – даже к нам – в таком состоянии. Мне пришло в голову, что мне, конечно, кажется, будто в этом доме я нахожусь взаперти, но Обри и Норрис-то тут взаперти по-настоящему. Обри богаче всех остальных моих знакомых, и вот, почти на пороге восьмидесятилетия, он заперт в доме, из которого нельзя выйти. Он несколько раз просчитался: в трех часах к северу стоял пустой дом в Ньюпорте – сейчас-то уже наверняка не пустой, заселенный сквоттерами; на востоке, в Уотер-Милле, усадьбу Лягушачий пруд объявили потенциальным рассадником инфекций и стерли с лица земли. Четыре года назад у него была возможность – об этом я знал от Натаниэля – уехать в свой тосканский дом, но он не уехал, а теперь все равно в Тоскане жить уже нельзя. И чем дальше, тем очевиднее, что в конце концов нам, видимо, никуда нельзя будет поехать. У него столько денег, а двинуться некуда.

За чаем разговор зашел, как это всегда бывает, о карантинных лагерях – а точнее о том, что произошло на прошлых выходных. Мне никогда не казалось, что Обри и Норрис хоть сколько-то интересуются жизнью простых людей, но, видимо, они принадлежали к тому крылу, которое выступало за закрытие лагерей. Стоит ли говорить, что Натаниэль и Дэвид придерживались такого же мнения. Они говорили и говорили о творящихся там ужасах, приводили статистические данные (отчасти справедливые, отчасти выдуманные) обо всем, что там происходит. Разумеется, никто из них не видел ни одного из этих лагерей изнутри. Их никто не видел.

– А вы сегодня слышали, что случилось? – спросил малыш, оживляясь так, как я давно уже не наблюдал. – С женщиной и ребенком?

– Нет. А что случилось?

– Ну, у женщины из Квинса родился ребенок, и у него положительный тест. Она понимает, что администрация больницы ее сейчас отправит в лагерь, поэтому говорит, что сходит в туалет, и убегает домой. Сидит там два дня, потом – в дверь стучат, врываются солдаты. Она орет, ребенок орет, они говорят, что она либо отдает им девочку, либо может отправиться с ней. Она решает отправиться с ней. Ее сажают в грузовик с кучей других больных. Теснота жуткая. Все кашляют и плачут. Дети писаются. Грузовик едет, едет, наконец приезжает в один из лагерей в Арканзасе, всех вытаскивают из кузова. Сортируют по группам: ранняя, средняя, финальная стадии болезни. Девочку определяют в среднюю группу. Их отводят в здоровенное здание, предоставляют одну койку на двоих. Лекарств средней группе не дают, дают только ранней. Ждут два дня, кому станет хуже; хуже становится всем, лекарств-то нет. А когда тебе становится хуже, тебя пихают в здание финальной стадии. Значит, эта женщина, которая теперь тоже больна, переходит туда со своим ребенком, обе заболевают еще сильнее, потому что лекарств нет, еды нет, воды нет. И через двое суток обе умирают; каждую ночь приходит человек, вытаскивает все трупы наружу и сжигает.