До самого рая

Я не знал, что ответить. Я, конечно, видел отчеты – те, которые публиковали в газетах, показывали по телевидению, и другие отчеты, которые ты тоже видел. Я был на заседании Комитета в тот день, когда нам показали видео из Роуэра, и кто-то в кабинете, одна из адвокатов Минюста, охнула, увидев, что произошло в детском отсеке, и через некоторое время вышла. Я в ту ночь тоже заснуть не смог. Конечно, я хотел бы, чтобы у нас вовсе не было нужды в лагерях. Но она была, изменить это я не мог. Единственное, что я мог сделать, – это попытаться нас защитить. За это не имело смысла извиняться, это нельзя было объяснить. Я сам предложил свою помощь. Я не мог теперь от всего отказаться, потому что хотел бы, чтобы происходящее не происходило.

Но как объяснить это Натаниэлю? Он не поймет, он никогда этого не поймет. И я так и стоял с открытым ртом, замерев между речью и тишиной, между извинениями и ложью.

– Мне кажется, тебе сегодня стоит переночевать в лаборатории, – наконец сказал он все тем же тихим и мягким голосом.

– Ага, – сказал я, – ладно.

И на этих моих словах он отступил назад, как будто я его толкнул в грудь. Не знаю – может, он ждал, что я буду с ним спорить, умолять, все отрицать, лгать. Но получалось так, что я соглашаюсь и как бы подтверждаю все то, во что он не хотел верить. Он снова посмотрел на меня, но визор его шлема запотевал все сильнее, и в конце концов он залез в машину и уехал.

Я пошел пешком. Возле 14-й улицы я посторонился, пропуская танк и бригаду пехотинцев в защитном обмундировании, в новой униформе, где визор – это рефлекторное зеркало, так что если говоришь с таким человеком, видишь только себя самого. Я шел дальше, мимо баррикады на 23-й, и там солдат послал меня на восток, чтобы я обошел Мэдисон-парк – его накрывал кондиционированный геодезический купол, под которым хранили трупы, прежде чем отправить в один из крематориев. Над каждым из четырех углов парил дрон с камерой; стробоскопические вспышки на короткие мгновения выхватывали из темноты контуры картонных гробов, выставленных ровными рядами, по четыре штуки в высоту. Когда я переходил Парк-авеню, навстречу шел другой человек; приблизившись, он опустил глаза. Ты замечал такое – люди избегают смотреть друг на друга, как будто болезнь передается не через дыхание, а через взгляд в лицо?

В конце концов я добрался до УР, принял душ и расстелил белье на своем диване. Но спать я не смог и через пару часов встал, поднял затемняющие шторы и увидел, как вертолеты-катафалки летят со своим грузом на остров Рузвельт и их лопасти блестят в свете направленных на них солнечных прожекторов. Крематории здесь не прекращают работу ни на секунду, но транспортировку на баржах, как и любое движение по воде, приостановили в надежде, что это помешает плотам с климатическими беженцами, которых сбрасывают поздно ночью возле устья Гудзона или Ист-Ривер и заставляют плыть к берегу.

Теперь я чувствую смертельную усталость, какой, кажется, никогда прежде не чувствовал. Этой ночью мы все спим в разных местах. Ты – в Лондоне. Оливье – в Марселе. Мой муж – в четырех кварталах к северу. Мой сын – в трех милях к югу. Я – здесь, в лаборатории. Как бы я хотел оказаться с кем-нибудь из вас, с любым из вас. Я оставил одну штору незакрытой, и квадрат света на противоположной стене вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, как шифр, понятный мне одному.

С любовью,

Я

Дорогой Питер,

20 сентября 2058 г.

Сегодня хоронили Норриса. Я встретился с Натаниэлем и Дэвидом в доме “Друзей” на Резерфорд-плейс. Дэвида я не видел три месяца, Натаниэля – неделю, и из почтения к Норрису мы обращались друг с другом с невыносимой вежливостью. Натаниэль заранее позвонил мне и предупредил, чтобы я не пытался обнять Дэвида при встрече; я и не пытался, но он удивил нас обоих – легонько шлепнул меня по спине и что-то тихо промычал.

Во время церемонии – очень скромной – я смотрел на Дэвида. Он сидел впереди меня, на одно место левее, и я видел его профиль, его длинный тонкий нос, его новую прическу, из-за которой казалось, что шевелюра щетинится терновником. Он пошел в новую школу – Обри уговорил его туда пойти после исключения из другой школы, куда Обри уговорил его пойти два года назад, и, насколько я знаю, пока что жалоб не поступало – ни от них, ни от него. Конечно, надо учесть, что учебный год начался всего три недели назад.

Я не знал большинства из присутствующих; некоторых помнил в лицо по ужинам и посиделкам многолетней давности, но общее впечатление пустоты они не развеивали; Обри и Норрис потеряли в 56-м больше друзей, чем мне казалось, и хотя помещение было наполовину заполнено, все время тревожно казалось, что чего-то, кого-то не хватает.