До самого рая

Я не знал, что на это сказать. Я почувствовал, как Норрис за моей спиной сжимает мне руку. В конце концов я произнес: “Мне надо поговорить с Норрисом”, – Вульф кивнул и снова отошел за тополь, как бы оставляя нас наедине, и мы с Норрисом пошли по тропинке в обратном направлении. Он посмотрел на меня, я – на него, мы не обменялись ни словом. В этом не было необходимости – мы понимали, что придется сделать. Бумажник был у меня с собой, я вынул оттуда все наличные – чуть больше пятисот долларов. Мы пошли обратно к дереву, и Вульф снова вышел из-за него.

“Вульф, – сказал я, – прости. Прости, пожалуйста. Мы не можем. Норрис в группе риска, ты же знаешь. Мы не можем, не можем, и все. Прости”. Я сослался на тебя, Чарльз. Я сказал: “У нашего друга есть связи в администрации, он может тебе помочь, поместить тебя в центр получше”. Я даже не знал, существует ли такая вещь, как “центр получше”, но пообещал. Потом я положил деньги и отошел примерно на фут. “Если нужно, могу достать еще”, – сказал я.

Он ничего не ответил. Просто стоял там, дышал, смотрел на деньги, слегка покачиваясь. И тогда я схватил Норриса за руку, и мы быстро пошли обратно в дом – последние футов сто мы бежали, бежали, словно у Вульфа были силы нас преследовать, словно он сейчас взмоет в воздух, как ведьма, и преградит нам путь. Как только мы оказались внутри, мы заперли дверь и прошли по всему дому, проверяя каждое окно и каждый замок, как будто Вульф вдруг решит прорваться внутрь и заполнить наш дом своей болезнью.

Но знаешь, что было хуже всего? То, как мы с Норрисом разозлились. Мы злились из-за того, что Вульф заболел, что он явился к нам, что попросил нас о помощи, что поставил в такое положение. Мы именно это повторяли себе в тот вечер, пока обжирались с закрытыми ставнями, занавешенными окнами, включенными системами безопасности, заколоченной – как будто он вообще туда бы осмелился пробраться – подсобкой возле бассейна. Как он посмел. Как он посмел вызывать в нас такие чувства, как посмел заставить нас отказать ему. Вот что мы думали. К нам пришел беспомощный, перепуганный человек, и вот что мы сделали.

С этого момента что-то в наших отношениях переменилось. Я знаю, знаю, все всегда выглядело прекрасно. Но изменения произошли. Как будто теперь связующей нитью между нами была не столько любовь, сколько стыд, наша отвратительная тайна, наше совместное деяние, жуткое и бесчеловечное. И Вульфа я в этом тоже виню. День за днем мы не вылезали из дома, осматривали окрестности в бинокль. Мы предложили охранникам двойную ставку, чтобы они вернулись, но они отказались, поэтому мы подготовились к осаде, к обороне от одного человека. Все шторы были задернуты, все ставни закрыты. Мы жили как в фильме ужасов, готовые в любой момент услышать, как что-то брякнулось в окно, отодвинуть штору и увидеть Вульфа, прижавшегося щекой к стеклу. Мы смогли уговорить местных полицейских мониторить списки смертей в окрестностях, но когда через две недели стало известно, что Вульфа нашли возле шоссе, что тело пролежало там, видимо, уже несколько дней, мы все равно не смогли отказаться от нашей вахты – мы перестали подходить к телефону, перестали проверять почту, отказались от всех контактов, потому что, если у нас не будет связи с внешним миром, нас никто ни о чем не попросит и мы останемся в безопасности.

Когда карантин сняли, мы вернулись на Вашингтонскую площадь. Но в Уотер-Милл больше не возвращались. Ты, Натаниэль, как-то раз спросил, почему мы никогда не ездим на Лягушачий пруд. Вот почему. Вульфа мы тоже больше никогда не обсуждали. Мы не договаривались об этом – просто понимали, что не надо. На протяжении многих лет мы пытались как-то загладить свою вину. Спонсировали благотворительные организации, которые помогают больным, больницы, активистские группы, боровшиеся с лагерями. Но когда у Норриса диагностировали лейкоз, первое, что он сказал, когда врач вышел из комнаты: “Это кара за Вульфа”. Я не сомневаюсь, что он в это верил. В последние дни, когда от медикаментов он бредил, он повторял не мое имя, а имя Вульфа. И хотя я рассказываю вам эту историю так, как будто сам в нее не верю, – это не так. Когда-нибудь – когда-нибудь Вульф придет и за мной.

Мы все молчали. Даже малыш, всегда последовательный в своем нравственном абсолютизме, был собран и тих. Натаниэль вздохнул.

– Обри… – начал он, но Обри его перебил.

– Я должен был кому-то признаться, – сказал он, – поэтому вам и говорю. Но есть и другая причина – Дэвид, я знаю, что ты злишься на отца, и все понимаю. Но страх заставляет нас делать много такого, о чем мы жалеем, что раньше казалось нам невозможным. Ты очень молод, ты провел почти всю жизнь рядом со смертью, с угрозой смерти – ты привык к такой обстановке, и это невыносимо. Поэтому ты не можешь в полной мере понять, что я имею в виду.