Долги наши

— Не беспокойся о нем. Юрке всегда хорошо. Если я на него не смотрю, у него плохое настроение и он начинает писать хорошие стихи. Если я ему улыбнусь, он не пишет стихи, но у него зато хорошее настроение. Когда же ему плохо? Юрке всегда хорошо.

— А Сашка? Что ты с Сашкой делаешь?

— А что?

— Будто не знаешь. У Сашки на носу экзамены.

— Не завалит, не тот мальчик.

— Но тебе-то, тебе зачем нужно, чтобы он все время торчал рядом?

— Скажи, Павлик, я сегодня ничего? Я тебе понравилась?

— Да, — мрачно отвернувшись, сказал Павел.

— Ты бы ухаживал за такой? Ну, за такой точно, как я?

— Ухаживал бы.

— Ах, вот как! Значит, ты готов ухаживать за каждой встречной?

— Нина… — Павел схватил ее за руку. — Неужели ты все забыла? Приснились мне, что ли, эти две недели?..

Вдруг Нина обняла его, на мгновение прижалась к нему и отстранилась.

— Хочешь знать, — сказал Павел, — с каких пор…

— Ну куда я ее опять сунула? Ты не видал?

— Нет.

— Дай свою расческу.

— Я тебе уже отдал.

— Значит, я и ее потеряла. Ах, вот она. Нет, это моя старая. Ну, так что ты говорил?

— Ничего.

— Не увиливай. С каких пор?

— Со второго класса.

— Врешь.

Павел промолчал.

— Это с того вечера, когда в школе на танцах какая-то девчонка бант потеряла и ты полез за ним?

— Значит, ты меня заметила тогда?

— Я заметила только, как у тебя смешно торчала попка из-под дивана. Мы с девчонками чуть не поумирали…

— Глупо.

— Что ты хочешь? Нам по восемь лет было. Сейчас бы я, наверно, плакала…

— Нина! Что такое? Что с тобой? Ниночка…

Нина дрожала, сдерживая рыдания.

Павел схватил ее за руки.

— Ну скажи, скажи, дорогая моя… скажи, что с тобой…

Теперь, не сдерживаясь уже, Нина плакала, уткнув лицо в его плечо.

— Нельзя нам… — вырывались слова вперемешку со всхлипываниями, — понимаешь — нельзя… С кем угодно, но не с тобой… Я чувствую, чувствую… нельзя…

Павел целовал ее руки, ее вздрагивающие плечи и клялся, что это сумасшествие, что между ними нет никаких преград, что он любит ее всю жизнь и будет любить всегда…

Когда ребята заглянули в комнату, Нина смеялась. Павел заслонял ее, а она наспех закрывала магнитофон, с которым что-то до того делала.

В гостиной пели под гитару блатные песни. Пели одну за другой — душещипательные, жалостные опусы, пели дурашливо, с нарочитым мелодраматизмом в «сильных» местах.

Нина снова уселась на подоконник. Павел — рядом.

— Слушай, Павлик, вот ты рисуешь, а зачем? Ты мне отвечай как полной кретинке. Для чего?

— Ну, мне просто нужно это.

— Ответ не зачтен. Неуд.

— Как тебе объяснить? Я не могу не писать, понимаешь? У меня такое чувство, что я должен сказать то, чего никто на свете еще не знает, и это можно сказать только цветом, только линией. Словами, например, этого не выразить. Похоже, наверно, на чувство музыки… Не понятно? И я должен очень спешить, потому что мне еще сто лет учиться.

— Что же это будут за картины?

— Ничего не знаю. Ничего. Это может быть белиберда и самомнение, но я уверен, что каждому человеку, самому несчастному, самому обиженному, я могу принести радость. Для этого я родился и для этого живу. А теперь это чувство слилось с любовью к тебе в одно целое. Если я раньше мог сомневаться, то теперь я абсолютно уверен. Теперь я все на свете могу…

— А если это обман? Если тебе только кажется?

— Не знаю, наверное, тогда надо стреляться, вешаться, топиться, только я не верю в обман. Вот оно у меня — в руке, в глазу. Я ведь вижу совсем не то, что все. Мы пробовали, в школе с ребятами: сядем перед окном или просто так — перед классной доской, и каждый говорит что видит. И всегда я вижу такое, чего никто другой не увидел. Расхвастался. Скромности вам, товарищ Коломойцев, ужасно как не хватает!

Приволокли магнитофон.

— Внимание, — объявил Саша, — сейчас мы услышим, как в мире искусства объясняются в чуйствах. Внимание…

Нина, улыбаясь, переглянулась с Павликом.

Магнитофон заговорил ее голосом:

— Все вы, ребята, ужасные дураки. Хотели разыграть Павлика, а попались сами. Так вот слушайте: ты, Сашка, неуч и лентяй. Засыпешься на литературе, как миленький. Ты, Юрка, пишешь не стихи, а бодягу какую-то. Ты, Рафик, — самовлюбленная свинья. Вместо головы у тебя футбольный мяч на плечах. У Васьки кривые ноги, а у Глеба бараньи глаза. Вот вам чистая правда…

Затем послышался голос Павла:

— Все, что было сказано выше, подтверждаю, а если вздумаете меня еще разыгрывать — отлуплю, как щенят. Привет, Павел.

Все бросились на Павла, повалили, стали лупить. Он смеялся, отбиваясь.

— Отставить! — скомандовала Нина. — Все на одного — не пойдет…

Злая искорка сверкнула у нее в глазах.

— Давайте по-честному. Самбо.

Рафик Багдасарян стал в стойку. Павел против него. Кто-то подал Нине сковородку и ложку.

Прозвучал «гонг».

Рафик и Павел, держа руки наготове, сделали круг. Рафик пружинисто приседал, его тренированное тело было напряжено. Павел оглянулся на Нину и вдруг, схваченный за руку, взлетел на воздух и грохнулся о пол.

— Ты что — с ума сошел? — отталкивая Рафика, крикнул Саша и наклонился над Павлом.

Нина, как-то сжавшись, продолжала сидеть на подоконнике. Рафик смущенно переминался с ноги на ногу.