Долги наши

— Так, так… ну, и что же ты будешь теперь делать? — спросил Дусю комбат Потапенко, когда мы с ним вошли в землянку и увидели эту подошву.

— А я сейчас досточкой заколочу, — мягко, по-украински произнося округлое «л», ответила Дуся. — Вот я картинку даже нарисовала. (И снова это милое «л»).

На квадратном куске фанеры была старательно изображена белая хата с претолстенной соломенной крышей. А рядом с хатой, конечно, «садок вишневый».

Дуся прикрепила этот пейзаж к земляной стене, закрыв немецкую подошву.

Мы пили чай почти по-домашнему уютно.

Я много слышал о Дусе, о Ласточке, как ее ласково называли солдаты, слышал о ее храбрости, о том, что она вынесла из-под огня великое множество бойцов, о том, как она иной раз горько плакала, перевязывая какого-нибудь парнишку, как безотказно, только что дотащив из последних сил одного раненого, снова и снова ползла и вытаскивала из-под огня других.

Но не удалось мне тогда разговориться, поближе узнать Дусю.

Солдат с перебинтованной головой, пробегая мимо, прокричал что-то, и комбат с Дусей выбежали из землянки.

Двое суток на участке батальона шел бой — выбивали немцев из большого, трехэтажного дома, где они давно и прочно засели, из которого обстреливали левый берег Волги.

Это был тяжелый, кровавый бой. Первым погиб лейтенант — сталинградский парнишка, который за день до боя показывал мне из укрытия, где что раньше находилось в городе, свою школу показал — от нее уцелела одна стена, показал, где жил, где остались родители, когда он уходил на фронт — на том месте, во всем том районе даже и развалин было не различить — только груды камня.

Погиб он, поднимая солдат в атаку, — встал, крикнул «Ура» и упал — пуля попала в открытый рот.

А солдаты, под убийственным огнем, подползали ближе и ближе к проклятому «объекту». Двоим удалось проскочить в мертвое пространство — недоступное противнику. Они сделали последнюю перебежку, прижались к стене и стали забрасывать гранаты в окна. У них был огнемет, и они выжгли им фашистов из подвала, потом сами полезли туда.

Я не видел больше ни комбата, ни Дусю и, уходя в соседнюю дивизию, не знал даже, остались ли они живыми после этого боя.

И вот, через много-много лет, совершенно случайно довелось увидеть их обоих.

Я часто встречаюсь с бывшими фронтовиками, много среди них моих близких. И есть нечто объединяющее их всех — отсвет великой войны, что ли, какая-то нравственная общность. Одинаковое отношение к жизненным ценностям, суждение о том, что важно, а что — мусор, особое, солдатское чувство товарищества.

Да это и естественно — испытание огнем войны было и великим очищением душ.

Но вот эта встреча в Крыму… Должен признаться, она произвела на меня большое впечатление, и, описывая своих давних знакомых, я должен был сдерживать себя, чтобы оставаться объективным.

Это было в 1961 году в раю.

Как вы представляете себе рай, читатель?

Я его видел собственными глазами. Это был уголок на гористом крымском берегу. Вы смотрели вниз, и вас ослепляла синева моря и синева неба, вас опьянял воздух, в котором смешивались запахи леса, моря, степей, лежащих за горами. Оглянувшись, вы видели на фоне небесной сини могучие сосны и полянку неповторимой красоты.

За полянкой виднелся забор, а за забором — беленькая дачка. Там-то, за этим забором, на территории беленькой дачки и раздался собачий лай, кудахтанье и истерический крик:

— Полкан! Полкан! Бросай, тебе говорят!

Это был голос Дуси. Той самой Дуси…

Она держала в руке задавленную Полканом курицу.

Дуся — и не Дуся. Та самая и в то же время совсем другая.

Внешне она изменилась мало. Казалась все еще совсем молодой, не расплылась, осталась стройной.

Но это была и не Дуся: какие то, видимо, накопились внутренние изменения, и это отразилось во всем — в глазах, в интонации, в манере говорить. Почему-то совсем исчезло ее милое мягкое «л». Теперь эта буква произносилась ею нормально, как всеми прочими.

Я записал то, что тогда узнал о ней, все, что узнал о событиях того лета, и только немного сколотил конструктивно — так, чтобы легче читалось.

— Яков! — кричала Дуся. — Иди сюда, посмотри, что он натворил!

Из дома вышел Потапенко — тот самый Яков Васильевич Потапенко, бывший комбат.

Я не «объявился», не напомнил о себе и остался молчаливым свидетелем событий, которые произошли в то лето в раю.

Увидев задушенную курицу, Потапенко почесывает затылок и с удивлением говорит:

— Гм… Опять…

— «Опять», — передразнивает его Дуся. — У людей, собаки как собаки. Нет, ты подумай, задушил и еще в зубах мне принес, у ног положил. Охотник.

— Но он действительно охотник и только не отличает птицу дикую от домашней.

— Господи, до чего башка трещит. Наспалась на бигудях. Куриные котлеты, что ли, делать на обед? Проклятая собака, она мне меню составляет. Боже, какая жара!

— Странно все-таки, что нет ответа из Ленинграда от Фиолетова…

— …а ты рад от меня избавиться. Уедешь, ляжешь в больницу…

— Дуся, как не стыдно.

— Думаешь, не понимаю? Была Дуся, была ласточка, а теперь… что говорить.

— Ну, Дусенька, успокойся…

— Слушай, Яша, у меня мысль — давай сдадим чердак.