Долги наши

— Ну и глупо. Слушай, что это за девица, про которую Сашка вчера говорил?

— С нашего курса одна халда.

— А что у тебя с ней было? Почему она тебя ударила?

— Почему… почему… Я ей сказал, что она идиотка, а она хлоп меня по роже.

— А зачем ты ей так сказал?

— Так она и есть идиотка. Заявляет вдруг, что Чехов устарел. Что же ей конфету было дать?

— А вообще у тебя с ней что-нибудь было?

— С этой дебилкой? Ты лучше скажи — ничего не изменилось?

— О чем ты?

— О твоем сне.

— Я его уже забыла.

— Но ты только что рассказывала.

— Ну, а с тех пор уже минут пятнадцать прошло.

— Знаю, что ты шутишь, а все равно неприятно.

— Глупый. Неужели ты не понял еще, что никогда в жизни ничего уже не изменится? Не надейся.

— Ленка…

— Сама удивляюсь. Не могу уже думать о себе отдельно от тебя.

— И я. Вот приедем в Ленинград, я тебя приведу к маме… Ты переведешься в Ленинградский институт… Вот только Сашка… ведь он живет у меня в комнате… Ой, смотри, ты вся измазалась. Ненавижу этих людей. Сделали из тебя рабыню. Хозяина твоего прямо видеть не могу.

— Толик, дай слово, никому ни звука.

— Даю.

— Это мой отец.

Пауза.

— И твой отец видит, что тебя превратили в домработницу…

— Но ведь он ничего не знает. Садись, слушай. Это было давно-давно. Отец был инженером. В начале войны ушел на фронт. Меня еще на свете не было. Потом приезжал раненый на побывку и снова на фронт. В начале сорок третьего я родилась. У мамы папина шинель осталась. Она долго ее носила, и я запомнила — когда прижмешься к этой шинели, а она влажная — пахнет как мокрая собака… Вот и все воспоминания об отце. Он маме писал. Я эти письма через много лет читала. Писал о своей жизни, о боях, о том, как его батальон попал в окружение. Потом писем не стало. После войны пришел какой-то солдат, оставил записку и посылку. Мама прочла и заплакала. Сейчас еще вижу мамино лицо в слезах и слышу визгливые частушки, их по радио передавали в это время. Мне трех лет не было, а представь, помню. Мы уехали в Сибирь. Очень маме было тяжело. Она хрупкая, маленькая была. Жить надо было. Про отца она сказала, что погиб. И только перед смертью рассказала правду. Оказывается, бросил он ее. Написал, что любит другую, просил простить, прислал аттестат. Мать аттестат порвала, и мы уехали, не оставив адреса. Не знаю даже, искал нас отец или нет. Мама умерла. Мне тогда девять лет было. Забрали к себе соседи — тетя Вера… Так и жила. Кончила школу, в институт поступила, педагогический… и все время хотелось посмотреть хоть одним глазком на отца. Я ночи не спала. Мы знали, что он с новой женой тут, в Крыму… Ну, я и поехала. Паспорт они у меня спрашивают на прописку, а как я дам, если там написано — Елена Яковлевна Потапенко?

— Ну и что же ты… про отца как думаешь?

— Жаль его. Кажется, он мог бы быть другим. И знаешь, Толик, видно, есть какая-то сила — тянет меня: будто от сердца струна натянута к нему. Он тронет ее нечаянно… Отец… Я вот стала под его диктовку писать, так… вроде мемуаров… Ему трудно. Слова казенные, уставные, а другой раз такое скажет, такая вдруг прорвется тоска по жизни, по товарищам…

— А ты не хочешь ему сказать?..

— Нет. Я ему не нужна. Нет, Толик, нет, ни за что.

— Бедная ты моя.

— Почему это — бедная? У меня тетя Вера есть, ты теперь есть.

— Всю жизнь буду вот так на тебя смотреть.

— А если очки потеряешь? — Она снимает с него очки.

— Все равно вижу. — Он закрывает глаза, отворачивается. — Сейчас ты улыбаешься, правда?

— Правда. — Она показывает язык.

— Ты показала язык.

— Откуда ты знаешь?

— Глубокое понимание женского характера.

Со стороны дачи слышится, как кто-то насвистывает.

— Иди.

Лена отдает Толе очки.

— Вечером выйдешь?

— В девять.

Толя уходит. Из ворот появляется Потапенко. Не замечая Лену, он идет задумавшись, заложив руки за спину. Насвистывает «В лесу прифронтовом». Свистит он мелодично, не очень громко. Остановился, сел на пенек, думая о чем-то и продолжая насвистывать. Облокотился локтем о колено, закрыл рукой глаза — он, вероятно, в мыслях далеко отсюда.

Боясь ему помешать, Лена тихонько подвигается к воротам и приоткрывает их, намереваясь уйти.

— А… Леночка! — замечает ее Потапенко. — Послушай, я категорически запрещаю чистить мои башмаки… Что это такое?.. Запрещаю.

— Я больше не буду.

— Скажешь Евдокии Ивановне — я запретил.

— Хорошо, Яков Васильевич.

— Я тебя и так эксплуатирую со своими дурацкими воспоминаниями.

— Мне самой интересно.

— Вчерашнее переписала?

— Да…

Лена идет на веранду, приносит оттуда папку.

— Черт его знает, что за штука — писательство, — говорит Потапенко, открывая папку. — Видишь все как есть, а выразить не можешь. Я раньше на писателей смотрел как на людей несерьезных…

Он читает написанное Леной, хмыкает, теребит волосы. Лена за его спиной стоит, смотрит на него с огромной нежностью. Кажется, она сейчас бросится к нему, обнимет, прижмется к его плечу.

— Удивительно, как это ты написала? Удивительно. Будто сама там была. Ну, откуда ты взяла, что я тогда подумал про командира дивизии и мысленно выругался? Как ты могла это узнать?