Долгое дело

Гостинщиков встал - его условия были приняты, в чем он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в черном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.

- Не скажете, который час? - поинтересовался на прощание Рэм Федорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Любить - значит быть счастливым... Кто это выдумал?

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Мне не хотелось иметь специальность, о чем так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что все человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижется да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается все человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.

Антонина Максимовна подошла к трюмо. Подошла к трюмо... Это она раньше, лет двадцать назад, подходила, а лет сорок назад и подбегала. Теперь же подбрела, пробралась, прокралась - не походка, а прицеливание, тут не поскользнуться, здесь не зацепиться, там не задеть. Она примерила выцветшую шляпку с вишенками и грустно улыбнулась. Когда-то шляпка ей шла. Лет пятьдесят назад. Та ли это шляпка? То ли это лицо? Она всмотрелась, не переставая удивляться своему виду: светлая, бледная, какая-то бесплотная, как мокрица из-под камня.

Дребезжащий звонок - и он состарился - оторвал ее от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.

Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:

- Антонина Максимовна?

- Да.

- Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.

- Ваш товарищ был позавчера...

- Я приехала из центрального музея.

- Вот как... Тоже за письмом?

- Да, тоже, - мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.

- Нет-нет, я не продам.

- А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.

- Господь с вами...

- Где бы нам поговорить?

Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими-то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру-бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу...

- Вещи моей бабушки, - отозвалась Антонина Максимовна.

- Письмо тоже ее?

- Да, кто-то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.

- Письмо деловое?

- Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.

- Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.

- Почему же?

- Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?

- Да-да, конечно.

Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:

- Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.

- Нет-нет...

- Вы должны это сделать и ради Поэта.

- Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.

Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.

- Теперь нет и настоящих поэтов, - сказала работница музея, приглушая голос.

- О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.

- В журнале прочла такие строки: "Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что..."

- Неужели? - удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.

- Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.

Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.

- Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая-нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.

- Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?

- Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.

- Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры - она исчезает.

Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.

- Я вам покажу письмо...

Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета...

От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.

- Почерк непонятный.

- А знаете, чем писано? Гусиным пером.

- Вы прочли?

- Да я знаю его наизусть.

- О любви?

- Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.

- Какая сексуальность!

- Как вы сказали?

- Сейчас бы его не поняли.