Doll Хаус. Собиратель кукол

— Спасибо, — шепчет парень одними губами.

Я киваю. Никто еще не благодарил меня настолько искренне.

— Пошла, — говорю я, взяв в руки поводья. Хэтти стоит как прибитая. Она испугана запахом нового человека и жалобно ржет.

Я легонько ударяю ее хворостиной по боку, и мы, наконец, трогаемся.

Когда мы выезжаем на главную улицу, я перестаю чувствовать пальцы. Мне кажется, что каждый редкий прохожий видит, что я везу пришлого.

У конюшни я спрыгиваю с повозки и оббегаю ее кругом, чтоб убедиться, что рядом никого. Мне так страшно попасться, что сердце стучит у самого горла. Каменная от страха и волнения, я разгребаю траву и помогаю парню подняться. Он очень бледный, а в повозке остались пропитанные кровью охапки травы. Ему все же удается спрыгнуть и даже удержаться на ногах. Каким-то чудом дотягиваем до конюшни. Силы покидают чужака, и он валится на сено, словно это не человек, а мешок картошки.

Лошади недовольно ржут, взбудораженные запахом крови. Я бегаю от одной к другой и глажу их по мордам, чтоб успокоить. Если сейчас сюда кто-то заглянет, мне конец. Пастор запрещает любые контакты с людьми из внешнего мира.

Парень тяжело дышит и продолжает зажимать рану охапкой сена. Как много крови. Если я что-то не сделаю, незнакомец умрет.

— Потерпи, я сейчас вернусь, — обещаю я, склонившись над ним.

— Прошу тебя, не уходи! — Парень хватает меня за рукав, оставляя на нем бурые пятна.

— Я сейчас, — повторяю я, выкручиваясь из его хватки.

Я срываюсь с места и, подобрав юбку, несусь домой. Забегаю внутрь и натыкаюсь на мать.

— Почему у тебя рукав в крови? — Тут же спрашивает она. — И где твой чепец?

— У меня начались особые дни, и мне пришлось… — вру я, притворяясь дурочкой. Глупым девочкам живется легче.

Ее темные брови слетаются у переносицы. Мать размахивается и молча отвешивает мне оплеуху. Обычное дело.

— Прости, — бормочу я, опустив глаза в пол.

— Негодная девчонка. Иди и приведи себя в порядок!

Я даже не прикасаюсь к горящей огнем щеке. Делаю вид, что бегу в уборную, но вместо этого делаю крюк и, пригнувшись, почти вползаю в летнюю кухню. Беру бутылку горькой настойки и жестяную коробочку с бинтами, иглами и крепкими нитками. Я ученица повитухи. Она учит меня накладывать швы и останавливать кровотечения с помощью трав.

Я так нервничаю, что никак не могу сосредоточиться и долго блуждаю взглядом по баночкам с травами и отварами. Мне нужна кровохлебка. И я ее нахожу.

Я заворачиваю все, что собрала, в передник и через огород бегу обратно. Улицы безлюдны, потому что все сейчас на работах. Да и я должна косить, но вместо этого укрываю чужака.

Мне страшно, что парень истек кровью до смерти, и опасливо приближаюсь к тому месту, где его оставила. Жив. И даже в сознании. Смотрит на меня так, словно я мессия. Я должна хотя бы попытаться помочь, хотя почти ничего не умею. Я даже молиться особо хорошо не умею.

Я опускаюсь рядом с ним на колени. Парень дрожит так сильно, что тело ходит ходуном.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, с трудом выталкивая слова по одному.

— Бекки.

— Красивое имя, — выдыхает парень и откидывается на солому.

Я поднимаю край рубашки и вижу под ребрами глубокий порез, который обильно кровоточит.

Я шарю рукой по земле, пока не нахожу толстую палочку.

— Только не кричи, прошу тебя! — шепчу я, боясь даже собственный голос повысить.

Он кивает и зажимает палочку в зубах. Они белые и идеально ровные. Сканирую его лицо — оно красивое и не обезображено косматой бородой.

Я открываю настойку и, зажмурившись, лью на рану. Он издает сдавленный стон. Это ничего. На прошлой неделе я помогала повитухе принимать роды, и так, как вопит роженица, не кричит никто.

— Еще не все, — бормочу я.

Он кивает, вцепившись в меня отчаянным взглядом.

Я достаю кривую иглу и нитки из бараньих кишок. Руки не слушаются, и мне только с третьего раза удается засунуть кончик нитки в ушко. Я до этого лишь раз тренировалась шить раны на куске свиной кожи. Она не кровоточит и не такая упругая как человеческая. Перекрестившись, делаю первый прокол. Это так странно протыкать человеческую плоть. Жуткое ощущение.

— Прости, прости, — шепчу я, следя, чтоб шов начался над раной.

Завязываю три узла. Делаю глубокий вздох и протыкаю край раны так, чтоб игла как бы нырнула под рану и вышла с противоположной стороны пореза. Парень извивается и громко стонет. Пальцы у меня все в крови, и второй стежок я делаю почти вслепую. Рана достаточно длинная, и мне приходится сделать ещё шесть стежков. Смотрю на парня. Изо рта льется слюна, которая ниточками цепляется за воротник рубашки, в глазах стоят слезы, а в пальцах зажата солома. Я фиксирую шов с помощью петли. С этой частью хуже всего.

Беру остатки настойки и выливаю на шов. Он ревет, а половинки перекушенной палочки падают на грудь.

— Спасибо, — шепчет незнакомец и отключается.