Doll Хаус. Собиратель кукол

Я борюсь с искушением взять его за шкирку и втащить в прозекторскую, но меня сдерживает уважение, которое я испытываю к жертвам нашей халатности.

Цоканье туфель на высокой шпильке по кафельной плитке становится все более отчетливым. Двери прозекторской открываются, и в коридор с грацией олимпийской богини выходит Элисон.

Если вы когда-нибудь представляли судмедэксперта, как мужика за пятьдесят в замызганном фартуке и жующего бутерброды рядом с очередным клиентом, то увидев Эли, испытаете неслабый когнитивный диссонанс. Медицинский костюм сидит на ней так ладно, что можно легко оценить точеную фигурку, волосы забраны в высокий пучок, а на ногах обязательные туфли на шпильке.

Парни называют Элисон «Королевой севера», и каждый не прочь выпить в ее компании пиво или чего покрепче, но у Эли специфический вкус. Мне кажется, что в партнере она ищет того же, что и я: безудержного драйва и животной страсти, чтоб кровь вскипала от мимолетного прикосновения или взгляда.

— Ну что, мальчики, заходить будем? А то все в коридоре мнетесь, как после учебки, — улыбается она.

— Иди уже, — недовольно ворчу я, тихонько врезав Саю по плечу.

— Спасибо, босс! Я отработаю, — говорит он и припускается к выходу, словно мальчишка, которого отпустили на переменку.

— Прости за этот цирк, Эли. — Я виновато опускаю глаза.

— Да брось ты, Фрэнни! Нельзя быть таким серьезным. Вот, держи. — Она протягивает мне баночку.

Я запускаю туда палец и оставляю под носом пару щедрых мазков ментоловой мази. Вхожу в прозекторскую на вдохе, словно в ледяную воду ныряю. Сразу понимаю, что мазь тут не поможет. Запах гнили настолько сильный, что желудок сразу начинает выворачивать, хотя я предусмотрительно пропустил завтрак.

Я удивляюсь Эли. Знаю ее не первый год, но все равно восторгаюсь. Стоит у стола с тем, что осталось от бедняжки, и выглядит бодрой и свежей. Смотрит на меня с чуть заметной усмешкой. Отвратительный контраст. Живая цветущая женщина, а рядом с ней то, во что она может превратиться, встретив не того парня

— Все еще не куришь? — вздыхает она.

— Нет, — выдавливаю я, борясь с рвотными позывами. Чувствую, как воротник рубашки намокает, а сердце выбивает в груди ритм настолько бешеный, что под него можно отплясывать самбу.

— Это ты зря! — произносит она экспертным тоном. — Было бы проще! Обоняние не такое острое. Не понимаю, чего ты боишься. Шансы умереть от эмфиземы легких, вызванной курением, у людей твоей профессии куда ниже, чем риск скончаться от инфаркта, вызванного нервными стрессами и литрами черного кофе.

— Ты умеешь обнадежить, Эли! — улыбаюсь через силу.

Я приближаюсь к столу, и запах становится настолько нестерпимым, что я прижимаю к носу платок. Уж сколько видел подобных трупов, а привыкнуть все не могу. Точнее так — привыкли моя психика и глаза, но не желудок.

С фото из досье на меня смотрит красивая девушка. Темные волосы, живые карие глаза — всего этого больше нет. Есть только подгнившие куски плоти, которые Эли выложила на столе, словно собирала конструктор или сшивала разорванную куклу. Лицо — распухшая восковая маска, в которой с трудом можно различить человеческие черты. Длинные волосы, испорченные химией, висят лохмотьями, а некогда пышная грудь напоминает неопрятные лепешки с темным центром. Кожа желтовато-коричневая, будто смазанная йодом.

— Чем порадуешь, Эли?

— Особо ничем. Все как обычно. — Тон её такой будничный.

Обычно. Когда это успело стать нашей повседневностью? Уже третья жертва, а мы тыкаемся по углам, как слепые котята.

— Причина смерти?

— Ты ее знаешь, — говорит она ледяным тоном. И только я знаю, что под этой внешней холодностью кроется атомный реактор. — Давай по порядку, Фрэнни. Убитая — белая женщина двадцати семи лет, волосы темные, глаза карие, рост при жизни 170–175 сантиметров, вес, предположительно, 55–60 килограмм. Странгуляционная борозда выражена слабо, подъязычная кость сломана, так что причина смерти — механическая асфиксия. В борозде обнаружены шелковые волокна. Их мало, и они почти уничтожены отбеливателем.

— Изнасилована, как и остальные?

Она качает головой.

— У нее был сексуальный контакт незадолго до смерти. Труп относительно "свежий". Пролежала не больше месяца, так что можно сказать, что это вряд ли было изнасилование.

— Почему?

— У нее очень высокий уровень окситоцина. Это был страстный секс, которого она хотела. И, вероятно, с ярким финалом, — объясняет Эли с мечтательной улыбкой на губах.

— Как тогда объяснить эти отметины? — Я указываю на сошедшую кожу на запястьях.

— Похожи на следы от наручников, но посмотри на это. — Эли показывает мне её пальцы с длинными красными ногтями, а потом берет скальпель и кончиком лезвия соскребает немного лака с ногтя. — Понятно, что лаковое покрытие пострадало от пленки, но это обычный лак, и ногти тонкие. Так что, если бы она дралась и царапалась, то содрала бы лак и переломала все ногти. Соскобы из-под ногтей тоже ничего не дали.

— Может, он ее чем-то накачал?

— Токсикология ничего такого не показала. Даже алкоголя нет.

— Она еще и трезвая была? Как тогда объяснить наручники?