Дом на Северной

Катя отхлебывала мелкими глотками чай. Юра отставил стакан, навалился грудью на стол, собираясь что-то сказать. Катя, боясь почему-то откинуть спадавшие на лицо волосы, замерев, молчала. Она чувствовала на себе его взгляд, и от этого взгляда кололо в висках. Она поставила стакан (все равно чай не могла пить) и, не меняя положения, подвинула занемевшие ноги, чтобы как-то унять появившуюся в них дрожь.

— Катя, — проговорил Юра и положил свою руку на ее; чувствуя, как ее рука дрожит, сразу понял, что не только рука, но и она вся дрожит. — Катенька, успокойся. Моя Зелененькая… Я ж вижу, тебе нелегко. Успокойся. Дай мне вторую руку. Вот так. А теперь успокойся, подними лицо. Вот так. Вот так. Вот моя рука, видишь? Это же мои руки, в ней твои обей умещаются. Смотри: вон они — и нет их. Успокойся. Успокоилась?

— Я давно спокойная, — отвечала Катя, убирая свои руки, принимаясь снова за чай. Стакан в руках задрожал, и это ее выдало. — Не знаю. Простудилась я. Меня напугал самосвал недавно, вылетел из переулка — на меня прям.

— Номер какой? Я ему, стервецу, обломаю рога! Не запомнила номера?

— Не до номера было. Вот меня и трясет. Я прямо вся обмерла, думала, задавит. Еле отдышалась.

— В следующий раз номер запоминай. Я поговорю. У меня разговор короткий, если, паразит, не понимает, что женщин пугать нельзя. Я такое дело не оставлю. Он, паразит, узнает еще Гурьянова. Успокоилась?

— Да я давно спокойная. Вот ты неспокойный чего-то. Ой, что с тебя станет! Как с гуся вода… Ой, говорить или нет? Уж промолчу. Бог с тобой. Думай, что ты хороший, все мужчины так думают. И ты такой. Разве не правду говорю? Вон дядь Ваня и тот: курица не птица, а женщина не человек. Додумался, старая калоша. Неправда?

— Неправда, — отвечал Юра торопливо, залпом выпил остывший чай. — Нет, дорогая Катенька, неправду говоришь. Ты думаешь, мужики жестоки к женщине. А это неправда. Хочешь, я тебе скажу, что я о себе никогда не думаю, что я хороший, в мыслях такого нету, потому как я знаю, что я за птица. Хорошие люди — в книжках: Онегин, князь Болконский, Печорин, бедная Лиза, Дубровский. Дубровский мне боле всех по душе. А я это знаю, в жизни такими не бывают, хотя и похожи на жизненных, потому как жизнь со сложностями, в книге сложности расписаны, а в жизни заранее ничего не знаешь. Там прочитал книгу — ага, вот он поступил так, а не так, это хорошо, а это плохо. А в жизни такого нету. Твоя неправда, Катенька. Хочь — верь, а хочь — не верь. Я почему к тебе вернулся, не скажешь? Не знаешь потому что. А из книги узнала бы. Вот тогда приехал в первый раз, помнишь, в первый который раз? Помнишь? Так вот, в тот раз я поехал вечером домой, лег спать на крыше, а ты мне приснилась, красавица ты моя. Стоишь на леднике на самой верхушке Кавказа, на Эвересте…

— Эверест в Гималаях.

— Ну, в Гималаях стоишь, на леднике ледовом, смеешься, манишь меня: «Иди ко мне». Думаю, дай заеду, посмотрю, кто это меня манит. Я тебя тогда слабо запомнил. Заехал вот… И ты меня привязала. Насовсем. Святое мое слово. Я все обрубываю, начинаю по-человечески. Я полюбил тебя — и все. Все. Святое слово, поняла?

— Ой ли? — усмехнулась Катя.

Ему не понравился ее смех, он пристально посмотрел влажными широкими глазами на нее. Катя тоже взглянула в его глаза и ужаснулась — так они были открыты, доверчивы, столько в них было мольбы и жалости, изумление и испуг ребенка, — такие глаза не лгут.

— Отрубил, а дальше-то чего? Начал новую жизнь.

— Все, Катя, моя красавица, все, начинаю по-человечески. Гурьянов тоже человек. Я тебя встретил не на леднике, а на земле. Идут по миру два человека, один родился здесь, а другой черт знает где. И вот встретились. Нет, как хорошо устроена жизнь! Ей-бо! Хорошо, что уж говорить. За одно это хорошо. Все, обрубываю канаты, иду в океан бурь жизненных, строю плоты, вырубываю крепкие греби. И хорошо, Катенька ты моя красавица, как распрекрасно, что мы связаны узелком навечно! Никуда ты от меня не денешься. Найду. Этими руками я землю разгребу до дна, а тебя найду. Жить ведь Гурьянову хочется по-человечески, Катенька. По любви. Как я жил! Эх, как я жил! Не было у меня жизни. И точка. Рублю канаты. И точка.

— А запятая. И за…

— И запятая.

— А дети как же? — спросила Катя, не поднимая глаз.

— А как? А как? Одному двадцать лет, другому — в армию собирается, доченьке двенадцать лет.

— Ну и… — спросила Катя.

— Ну… — повторил Юра укоризненно.

— А обо мне подумал, Юра? Я ведь тоже человек. И хочу по-человечески. Как же быть?

— Катя, я тебе скажу. Все скажу. Первый сын совсем не мой. Из армии пришел после войны, взял ее с сыном. Она нажила от офицера, а его, говорит, убили, а обещал после войны жениться. Пожалел. Так что, видишь… Вот тебе мое святое слово! Клянусь тебе, пожалел. — Юра испуганно смотрел на Катю. — Дай чаю. Не веришь? Сколько девок, мол, а взял вон с ребенком.

— Верю. Но ой как получится! Обо мне-то подумал? Вот скажи: подумал?

— Подумал.

— Как?

— Сегодня написал заявление. Ношу с собой.

— А обо мне опять не подумал?

— Не думал.