Дом на Северной

Юра поглядел на Катю и стерпел, хотя все в нем подалось вперед, он готов был дать бой старику.

— А был такой человек, — продолжал прежним голосом Иван Николаевич, оглядывая всех за столом, но дольше всего задерживаясь на Юре. — Был. Умный. Проницательный. Ума палата. Ему на недосягаемую высоту памятник поставить. Поставят. Работник культурного передового фронта! Он жил восемнадцать лет  т а м… — Иван Николаевич показал пальцем вверх, посмотрел туда, и все посмотрели. — И вот этот мудрейший из мудрецов не терял времени даром, изучал жизнь во всех ее четырех измерениях. Высочайший, так сказать, человек был, с глубочайшим миропониманием, изучал жизнь во всей плоти и, так сказать, ее красной крови. Нет. Нет. Нет. Это трудно передать о таком, так сказать, человеке. Производственные отношения и особенно производительные силы — это выше всякого вашего миропонимания, прочего такого и особенного. А он изучал производственные отношения, производительные силы, многое другое, что не поддается обычному явлению. Он смотрел на звезды, а думал о производительных силах, смотрел на землю, а думал о звездах, он ходил и думал, а в душе делал всякие умственные упражнения, а люди его презирали, не понимали, кто он такой, почему ему уготована роль высокая. И вот жил этот человек, жил восемнадцать лет  т а м, познавал движения звезд и судеб людских, войны и мира, однажды остановился и сказал: «Стоп! За дело». А шла война. Война! Он думал о войне, так сказать, суть ее прощупывал, чтобы, так сказать, из своего положения исходя, нанести смертельный удар. А было это среди лесов, а они  т а м  делали рукавицы с тремя пальцами для солдат и воинов. И вот он однажды взял материал рукавицы и думает… Он долго думал. Все думают, почему он думает? А он вот так склонился над рукавицей и думает. И так он продумал три дня на работе и три ночи, лежал, но не спал, а думал. А потом обрезал с себя космы длинные, утеплил ими указательный палец рукавицы. Так что он даже толстый стал. И отдал. Попала рукавица на фронт. И вот сидят в окопах солдатики. Мороз, снег, огонь разводить нельзя: враги. Окоченели все. И вдруг дозорный кричит: «Враги!» Все вскочили, а это было… Нет. Нет. Нет. Не вру. Под Москвой было. Под ее самым боком столичным. Вскочили солдатики, хвать ружья, пулеметы, пушки. А руки у них-то окоченели, стрелять оне не могут. И только у пулеметчика, у одного только, когда он увидел несметные полчища врагов, руки были в тепле. Он застрочил. И положил много врагов. И враг не прошел. И потом думают командиры, что ж такое, почему у всех руки окоченели, ведь враг взял бы Москву, и все, а у пулеметчика — нет. А враг собрался прямым ходом в Москву. Осмотрели рукавицы пулеметчика. И что-то в них твердое в пальце нашли, распороли. А там волосы мои. Вот, думают, что спасло нас — волос и мудрость человека. И вот кого надо к Герою представить. Все так подумали, одновременно причем. Тыщу человек было, а подумали все именно так и одновременно. Вот что такое война, люди. Может драться сто миллионов людей, а спасти может один, решает конец один.

Деряблов глядел прямо в глаза Ивану Николаевичу. Татьяна Петровна словно окаменела, ей так было неловко, что она чуть не упала. Только Юра жевал свои губы; он мысленно обозвал ослом Ивана Николаевича и спросил:

— Восемнадцать лет просидел  т а м? Но не набрался ума.

Иван Николаевич прямо стервятником взмыл над Юрой, готовый до смерти заклевать его, — встопорщилась его бородка, глазки стрельнули колючим светом, стремясь упредить подвох.

— Не просидел, уважаемый, а прожил и ничего не растерял из себя человеческого, мудрости набрался. Животные пусть сидят, а люди настоящие живут. Умственно высокие люди живут. В отличие от некоторых. — Иван Николаевич остался доволен своими словами, все еще по-прежнему угрожая и готовясь вцепиться в жертву.

— За что ж, интересное дело, прожили там восемнадцать лет? — спросил Юра, осторожно тыкая вилкой в огурчик. — Не секрет?

— Не за деньги, — отвечал Иван Николаевич. — Не за деньги, как обвиняют некоторые. Нет. Нет. Нет. Я к деньгам брезгливость имею с давних пор. А за самое горькое и единственное для человека — ум. Обвинили напрасно. Миллиона рублей мне не надо!

— Съешь тебя собака, как брешет! — восхищенно проговорил Деряблов. — Человек! Вот человек — как Гаршиков! Тот у меня тоже все про ум говорил, послушаешь его — и никаких опосля институтов не надо.

— Сам-то что? — спросил Иван Николаевич у Юры.

— Сидел три года, — беспечно сказал Юра.

— Сидел? — уточняюще наводил справки Иван Николаевич. — За что?

— Человека…

— Мокрое?

— Да ну! — не понимал уж, куда клонит старик, Юра.

Сидящие за столом притихли, с напряжением смотрели на старика, ведущего какую-то сложную игру.

— Задавил на машине? — угрожающе спросил Иван Николаевич.

— Да ну, — кивнул Юра.