Дом на Северной

— Шапугин! Пусть придет Гурьянов! А вы, гражданка, кто, если не скрывать, будете?

— Се… сестра. — У Кати прыгали губы. Она совсем растерялась, и куда делось приобретенное недавно спокойствие. Вспомнила, что назвала неправильно по имени Гурьянова, а разве сестра может не знать настоящего имени? Я, ой, я не сестра… Я… Я…

— В таком положении уж имя знать надо, — наставительно проговорил краснощекий милиционер, строго, укоризненно глядя на Катю.

В этот момент в торце длинного, узкого коридора показался Гурьянов. Он не знал, зачем вызвали, но предполагал — подметать двор. Это его не расстраивало и не беспокоило: двор так двор, все равно. Гурьянов имел в своем характере особинку. При виде начальства, милиционера или просто человека, от которого зависел, у него вмиг вскипало в груди упругое желание показать себя полностью независимым, более того — бывалым, прикинуться эдаким бесшабашным человеком, которому и море по колено. Чем больше от этой особинки в характере он получал неприятностей, тем сильнее в нем крепла, разрасталась она. Имея душу нежную, легко ранимую, он этим как бы старался создать противовес ей. Вот и сейчас, появившись в коридоре, независимо поднял глаза к потолку и засвистел лихой мотив какой-то разбойничьей песни.

— Гурьянов, тут вам не конюшня! — прикрикнул милиционер, сопровождавший его.

— Эх, святое мое слово, гражданин милиционер, думаю я, что может быть лучше, чем вот так спокойненько идти по деревне, у казаков оне называются станицами, в шароварах, какие носили запорожцы, а в кармане у тебя по сотенке, по зелененькой бумажонке. И чтоб карманов не менее трех! А шаровары, шаровары — в них по бабе можно спрятать, вот какие чтоб, — говорил громко Юра, чтобы все слышали, видели, что он не грустит, а что ему все нипочем, все трын-трава. И впрямь перед Катей был разбитной, разудалый молодец, — если бы только она его не знала.

— Зачем тебе такие шаровары? — спросил язвительно милиционер. — И деньги?

— А затем. Ребятенкам по червонцу, чтоб знали Гурьянова Юрку, запорожского казака! Им запомнится такое на всю жизнь. Пусть морс пьют от пуза, голубей покупают, каких хотят. У меня таких не было. Пусть помнят Гурьянова Юрку!

Увидев Катю, Гурьянов смолк и быстро направился к ней. Милиционер поотстал, качая головой.

— Катя, красавица, я только о тебе думал. Какими судьбами? — спрашивал он быстро, взглядывая на дежурного милиционера, махнувшего рукой: мол, можете выйти на улицу.

— Как же ты сюда попал? — спросила Катя. — Почему тебя зовут не Юрой, Андреем? — Она оглядывалась, ища, куда бы присесть. Ей непременно хотелось присесть, потому что в ногах ломило, и она уж не могла стоять на месте. Наконец увидела позади здания штабелек досок, села и с удовольствием протянула ноги.

— Во-вторых, я не мог, стыдно было, — признался он, усаживаясь рядом и беря ее за руки.

— А во-первых?

— А во-первых, зовут меня на самом деле Андреем — это по паспорту. Прочитал у Гоголя в «Тарасе Бульбе», что Андрей предатель. Прочитал — не по себе стало. Андрей Болконский — это здорово, но он аристократ. А я казак. Мне нравится Юрой. Тогда я не думал, что такой у нас с тобой танец выйдет, — сказал он, придвигаясь к ней поближе, заглядывая в мягкие Катины глаза. — Катенька, я не виноватый. Прости меня. Было стыдно за тогда. Да еще при студенте из Москвы. А тут она, Машка, бах в окно колом. Нате вам триста грамм! Бегает шибко, я не догнал. Прямо бугай, а не баба. Прямо-таки… Ох, не могу просто слово подобрать более или менее… А на другой день приходит на работу: «Свези в Степное, к родным». Я и повез по степу, так теперь пусть попомнит… Сижу теперь вот здесь, отдыхаю, а сам все думаю про тебя: как ты? Вот, думаю, как выйду, то ни словом, ни делом не доставлю ей неприятность. Вот я окончу здесь пребывать, тогда… Теперь нужно жить все с приятным, вот и ребеночка надо будет определять.

— Ой, правильно говоришь, — согласилась Катя. — Я после того вечера спать не могла, так ни одну ноченьку глаз не сомкнула. Лежу, а сна нету. Все чего-то сильно потею. Прям сил нету моих никаких. Да еще тебя нету. Все одно к одному. Сама не своя вот уж сколь дней.

— Ну, это мы изменим. Бросай работу, в декрет иди. Освобожусь — заживем мы с тобой по-человечески. Давно у мене такого не было.

— Да неудобно ведь, разговоры пойдут. И так все глядят на меня косо. Уж скрываю, скрываю…

— Не скрывай. Я тебе говорю. Святое мое слово. Чего там, ходи открыто, твердо по земле, пусть видят, пусть радуются, что мы им сына и гражданина подарим. Глаза поверх, поверх — от гордости! Чего там! Поняла меня?

— Да поняла. А все ж…

— К нам на базу иди учетчицей. Скажи: Гурьянов, мол, просил. Меня уважают начальственные люди. Еще как! Как узнают, так все по-другому будет. Это, мол, Гурьянов просил. — Юра встал и торопливо зашагал перед Катей. — Мы еще такой дом отгрохаем, всем на завидки. Вот только выйти отсюда спокойно. Как бы чего не приписали мне.

— Не беспокойся, не припишут. Видят же люди все. Уж ты тут спокойно-то веди себя, дорогой мой. Помни обо мне. Ведь я ж тебя люблю. Хоть думай об этом.