Домби и сын

Лицо, которое такъ недавно смотрло на нее съ любовью и благодарностью, пылало теперь непримиримою ненавистью и злобой; рука, обвивавшаяся вокрутъ ея стана съ кроткою нжностью, держала теперь сжатый кулакъ, и бшеная фурія, казалось, готова была задушить свою жертву. Герріэтъ, по невольному инстинкту самосохраненія, ближе придвинулась къ брату.

— Чего ты хочешь? Что я теб сдлала?

— Что ты мн сдлала? Ты пригрла меня y камина, напоила меня, накормила и на дорогу дала мн денегъ. Ты облагодтельствовала меня и… я плюю на твое имя!

Подражая своей дочери, старуха тоже сжала руку въ кулакъ и погрозилась на брата и сестру; но вслдъ за тмъ она дернула за подолъ Алису и шепнула, чтобы та не отдавала монету.

— Если моя слеза капнула на твою руку, пусть она отсохнетъ! Если я прошептала ласковое слово, пустъ оглохнетъ твое ухо! Если я коснулась твоихъ губъ, пусть это прикосновеніе будетъ для тебя отравой! Проклятіе на домъ, гд я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!

Выговоривъ послднія слова, она бросила монету на полъ и пришлепнула ее ногою.

— Пусть обратятся въ прахъ твои деньги! Не надо мн ни за какія блага, ни за царство небесное! Я бы скоре оторвала свою израненную ногу, чмъ осушила ее въ твоемъ проклятомъ дом!

Герріэтъ, блдная и трепещущая, удерживала брата, a бшеная фурія продолжала безъ перерыва:

— Ты сжалилась надо мной и простила меня въ первый часъ моего возвращенія? Хорошо! Ты разыграла передо мной добродтельную женщину? Хорошо! Я поблагодарю тебя на смертномъ одр, я помолюсь за тебя, за весь твой родъ, за все твое племя! Будь въ этомъ уврена!

И сдлавъ гордый жестъ, какъ будто грозившій уничтоженіемъ предметовъ ея ярости, она подняла голову вверхъ и скрылась за дверьми во мрак бурной ночи.

Старуха еще разъ съ отчаяннымъ усиліемъ уцпилась за ея подолъ и принялась отыскивать на порог монету съ такою жадностью, которая поглотила вс ея способности. Напрасно. Дочь сильнымъ движеніемъ руки поволокла ее за собой, и он опять понеслись черезъ пустырь къ своему жилищу, въ глухой закоулокъ безконечнаго города, который теперь совсмъ исчезалъ отъ глазъ въ непроницаемомъ туман. Мать во всю дорогу охала, хныкала, стонала и упрекала, сколько могла, свою непокорную дочь: изъ-за ея упрямства он теперь должны были остаться безъ хлба и водки въ первую ночь посл двнадцатилтней разлуки!

Уже давно непокорная дочь храпла на своей постели, a ея мать еще сидла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлба.

Глава XXXV

Счастливая чета

Нтъ уже боле темнаго пятна на модной улиц города Лондона. Гордо смотритъ чертогъ м-ра Домби на противоположныя зданія, и ни одно не сметъ съ нимъ соперничать въ громадности и пышномъ блеск. Домъ — всегда домъ, какъ бы онъ ни былъ простъ и бденъ. Если эгу пословицу вывернуть на изнанку и сказать: домъ все-таки домъ, будь онъ великолпенъ какъ дворецъ, — то окажется, что м-ръ Домби соорудилъ въ честь своихъ пенатовъ чудный алтарь изящества и вкуса.

Вечеръ. Ярко горятъ свчи въ окнахъ пышнаго дома; красноватое зарево каминовъ отражается на занавсахъ и мягкихъ коврахъ; буфетъ ломится подъ тяжестью сервиза; столъ накрытъ великолпно для четырехъ персонъ. Обновленный домъ первый разъ со времени послднихъ перемнъ принимаетъ праздничный видъ. Ждутъ съ минуты на минуту возвращенія изъ Парижа счастливой четы.

Знаменитый вечеръ уступаетъ въ суетливости только свадебному утру. Вс сердца преисполнены благоговніемъ и проникнуты торжественнымъ ожиданіемъ. М-съ Перчъ сидитъ на кухн и кушаетъ чай. Ей было много дла: разъ двадцать она обошла пышные аппартаменты, вымряла по аршинамъ цнность шелку и левантина и вычерпала изъ словарей вс возможныя восклицанія, придуманныя для выраженія выспреннихъ восторговъ. Кухарка въ самомъ веселомъ расположеніи духа и увряетъ всю компанію, что ей теперь нужны гости, да гости, такъ какъ она разбитного характера и всегда любила повеселиться; a что гостей будетъ полонъ домъ, такъ она готова прозакладывать шесть пенсовъ. М-съ Перчъ, прихлебывая чай, утвердительно киваетъ головой и безмолвно соглашается на вс пункты. Горничная поминутно вздыхаетъ изъ глубины души и открыто объявляетъ, что y нея одно желаніе — счастья молодымъ супругамъ; но супружество, прибавляетъ она, не что иное, какъ лотерея, и чмъ больше объ этомъ думаешь, тмъ больше привыкаешь дорожить свободой безбрачной жизни. "Конечно, лотерея; да еще хуже, чмъ лотерея", восклицаетъ м-ръ Таулисонъ, суровый, угрюмый и мрачный. "О, если бы теперь война, — прибавляетъ онъ, — къ чорту всхъ французовъ"! Молодой человкъ вообще того мннія, что всякій иностранецъ есть французъ и непремнно долженъ быть французомъ по законамъ природы.