Дорогая Эмми Блю

– Ну, и что тут такого? Он сам предложил. Он знал об открытках, знал, как много я о них думаю, и… и я согласилась туда съездить. Не одна же я потащусь, – мне хочется добавить: «Ты же не предлагал мне помочь? За семь месяцев ты ни разу не приехал посмотреть, где я отрабатываю десятичасовые смены и обжигаю пальцы, посмотреть, как сильно изменилась моя душная и пыльная комната с тех пор, как я туда въехала. Не захотел сходить со мной в паб, поваляться на пляже, побродить по моему маленькому городу, как я брожу по твоему».

Лукас глубоко вздыхает, опускает голову, закрывает лицо рукой.

– Может, я в самом деле засранец, – признаёт он наконец.

– Ага. Ревнивый засранец.

Он смотрит на меня сквозь пальцы. Я улыбаюсь, и он тоже.

– Я имею право ревновать как старый друг, разве нет?

– Конечно. Напомнить тебе, что ты по-прежнему мой лучший друг? Сплести браслет дружбы?

Лукас хохочет.

– Господи, прости меня, Эм, – он смотрит на меня, сжимает в руке мою ладонь. – Я знаю, что я засранец. И уделяю тебе меньше времени, чем мне бы хотелось. Я хотел бы сегодня быть с тобой рядом. Поставить на место Ану, заносчивую суку.

Я рассказала Лукасу не всю правду. Только то, что мне было не по себе из-за Аны. Ни слова о подборке, которую сделала Мари, или о том, как мне было пусто и одиноко.

Лукас молчит, смотрит мне в глаза. На каминной полке тикают серебряные часы. Экран телевизора гаснет от бездействия.

– Прости, если я слишком занят всякой свадебной ерундой, – тихо шепчет он. – Но это сильно давит на меня, как сраный мамонт, Эм.

– Я знаю, Люк.

– Но я рядом. Ты и я, фильмы, одеяло, твои странные нелепые предложения, – он смеётся, прищурив серые глаза, легонько поглаживает мою щёку. – Как будто так было всегда.

Я молчу.

– Я боюсь, что вскоре всё изменится, – говорит он.

– Всё уже меняется, Люк. Ты женишься, ты…

– Но пока не изменилось. Во всяком случае, радикально, – он смотрит на меня не отрываясь, как тогда, в баре. И я вновь чувствую это тяжёлое, почти физически ощутимое напряжение, раздутые несказанные слова, нависшие над нами и угрожающие выплеснуться.

– Я скучал по тебе, Эм.

– Я никуда не делась, Лукас.

– Я знаю.

Я крепко обнимаю его, пока мы не наговорили чего-нибудь ещё, и если раньше мне всегда казалось, что он держит меня в объятиях, то теперь – что это я его держу.

Мы наконец выбираем фильм, о котором ни он, ни я ни разу не слышали, и, прежде чем он начнётся, Лукас встаёт и говорит, что нужно налить нам обоим ещё коктейля. На полпути к двери он останавливается.

– Я рад, что мы поговорили. Ты знаешь, что я всегда готов тебя поддержать.

Когда он уходит, я думаю об Элиоте. Думаю о том, как изменились отношения нас троих. Как я им доверяла, какую работу над собой проделала, чтобы научиться им доверять, прежде чем Элиот выдал мою самую большую, самую страшную тайну подружке, которую знал пять минут и которая грубо, отвратительно над ней посмеялась. Он так и не извинился. Так ни разу и не поднял этой темы. Может, извинись он, мне стало бы легче.

Лукас возвращается с двумя бокалами салатовой жидкости.

– Давай двигайся, – говорит он, – ты сидишь на одеяле.

Глава двадцать третья

8 июня 2006

Катятся титры, белые буквы бегут по чёрному экрану, и комната темнеет. Я смотрю влево. Ага. Уснул. Лукас вырубился, голова свисла набок, дыхание медленное и глубокое. Элиот, лежащий рядом, шепчет:

– Спит?

Я киваю.

– Ага. Без задних ног.

– Утомился, бедняжка, – судя по голосу, Элиот улыбается. Я хихикаю, поворачиваюсь к нему, но вижу лишь силуэт: голова откинута на спинку дивана, длинные ноги вытянуты, одеяло прикрывает его лишь до колен.

– Сколько времени?

Элиот пожимает плечами.

– Много.

– Очень информативно, – я поджимаю ноги к груди, подтягиваю одеяло к шее. Мысль о том, чтобы выбраться из-под этого тёплого, уютного одеяла, где рядом тихо спит Люк, и тащиться в пристройку через тёмный сад, невыносима.

– Ну, похоже, мы все спим тут, – Элиот зевает и выключает телевизор.

– Угу. Не могу шевельнуться.

– И я.

– Только не храпи, – прошу я и прижимаюсь к спинке дивана. Теперь мы лежим лицом к лицу в нескольких дюймах друг от друга, но в темноте я вижу лишь кончик его носа и длинные ресницы в свете свечи с ароматом граната, горящей на чайном столике.

– Я и не храплю, – бурчит Элиот. – Я сплю очень тихо. Как кузнечик.

Я улыбаюсь, прикрыв одеялом рот. Я так устала и так хочу спать, что чувствую себя пьяной. Глаза привыкают к темноте, и я вижу губы Элиота, его ленивую улыбку, щёлки глаз.

– В темноте ты такой чудной, – бормочу я.

– Спасибо, Эм.

– У тебя нет носа.

– Уверяю тебя, он есть.

Я вновь смеюсь, и Элиот вытаскивает мою руку из-под одеяла.

– Что ты…

– Видишь? – он прижимает мои пальцы к своему тёплому носу. – Вот он.

– Ага, – бормочу я. – Отличный, хорошо работает, разве что слишком большой.

– Ты по-прежнему про нос?

Я тихо, сонно смеюсь в одеяло, а Элиот хохочет по-настоящему и сам себе говорит: «Шшш!» Потом – тишина. Я закрываю глаза. Моя рука по-прежнему в ладони Элиота. Мягкой. Тёплой.