Дорогая Эмми Блю

– Он пытался, – жалобно говорит Марв. – Но какое он имел право? Новый приятель твоей мамы явно не дал бы ему общаться с семи-восьмилетней девочкой, которая не была его дочерью.

Я это чувствую, и под кожей бурлит гнев. Это всё мама. Это мама не дала мне почувствовать себя любимой. Из-за неё я осталась совсем одна. У меня мог быть Дэн. Мог быть отец. Но у меня не было никого. Только она, но и она бросала меня каждый раз. Каждый месяц уезжала куда-то на выходные, а когда я стала старше, мне исполнилось четырнадцать, потом пятнадцать, выходные всё удлинялись и удлинялись, и вот мы уже не виделись неделями. Она уезжала веселиться. Уезжала делать вид, будто её дома не ждёт ребёнок, которому она нужна. Да, ещё у меня была Джорджия и её семья. И он. Роберт. Человек, которого я считала отцом мечты. Я вздрагиваю, сглатываю слёзы и злость, и рука Марва касается моей руки. Я не шевелюсь, он обнимает меня, и мы молча стоим и смотрим на море. Мне нравится чувствовать тяжесть его руки. Чувствовать её тепло. «Мой папа, – хочу я сказать прохожим, – это мой папа».

– Твоя мама так и не простила меня, – говорит Марв, – за то, что я сразу не сказал ей о Кэрол. Это была моя ошибка. Я сглупил, как все люди. Я был совсем молодой. Но это же не значит, что ошибка должна определить нашу с тобой жизнь, Эмми.

Я киваю, и несказанные слова повисают в воздухе, медленно растворяются во мне. Я отвечаю лишь:

– Я знаю. Я знаю.

– И мне хотелось бы с тобой видеться. Я понимаю, как много упустил, но… я хотел бы… построить что-то новое.

– Я тоже.

– Только дай мне немного времени, Эмми. Я должен поговорить с Кэрол, с Кэди.

Я смотрю на его профиль, на тонкие, как паутина, вены, на багровые, чуть дрожащие губы.

– Времени, – повторяю я. – Хорошо. Я понимаю.

Всю дорогу до гостиницы мы больше ничего не говорим, медленно бредём бок о бок. Я понимаю, что опаздываю на работу впервые за два года, но мне всё равно.

У ступеней гостиницы я сообщаю Марву свой номер телефона, и он обещает позвонить.

– Симпатичное место, да? – он смотрит на каменный вход, щурясь от осеннего солнца. – Они хорошо к тебе относятся?

– Да. Платят не очень много, но…

– Хорошо к тебе относятся, – он улыбается.

– Именно.

– Это главное.

Марв снова обнимает меня на прощание. Его тело – тёплое под рубашкой и флисовой толстовкой. Он треплет меня по спине.

Когда я наконец прихожу на работу, Фокс ни слова не говорит о том, что я опоздала на десять с лишним минут, зато обнимает меня и ведёт обратно на улицу.

– Перекур без курева, мисс Эмми Блю. Ты должна услышать, как прошло новое свидание Рози. Будешь хохотать семьсот лет!

И, слушая жуткую историю Рози, чувствуя тепло её руки, сжимающей мою, видя понимающий взгляд Фокса, я думаю о Марве. О моём папе. И понимаю, что больше не чувствую себя одинокой. Пустота, всегда следовавшая за мной по пятам, сжимавшая меня изнутри, как спазм, готовая сожрать, куда-то делась.

Я чувствую: меня любят.

Глава двадцать пятая

Никогда не видела, чтобы Луиза смеялась столько, сколько сегодня. Её щёки раскраснелись, глаза стали узкими щёлками, и она держится за грудь, будто ей больно так хохотать. Более того, она сегодня ела как следует – и это притом, что сэндвичи, которые я ей оставляю, обычно съедены лишь наполовину, а суп, сваренный ей самой, так и стоит в миске под пищевой фольгой. Она говорит, что у неё нет аппетита, но порой он очень даже хороший. Состояние, в котором она находится – она отказывается о нём говорить – нестабильно по своим симптомам. Бывают хорошие дни, бывают плохие.

Элиот сидит рядом со мной и держит в руках изогнутую коробку с чизкейком, кремовая начинка сползает вниз, скатываются крошки бисквитного печенья.

– Хотите ещё, Луиза?

Она качает головой.

– Нет, больше точно не хочу. Но спасибо.

– Не могу же я один всё съесть, – он смотрит на остатки круглого жёлтого торта, переводит взгляд на меня. – А ты хочешь? Он же отпадный.

– Отпадный, – повторяю я, и он смеётся.

– А что?

– Нет, ничего. Просто сто лет не слышала этого слова. И да, давай. Набивай мой живот.

Элиот кладёт нам по большому куску чизкейка, куда больше, чем я положила бы себе сама, и улыбается.

– Бог ты мой, как я скучаю по тем временам, – говорит Луиза. – По юности. По возможности съесть что угодно и не сидеть потом на одних лекарствах. По чувству, что ты… – она смотрит на меня, постукивая пальцами по краешку бокала, – молода и прекрасна.

– Мне незнакомо это чувство, – я смеюсь.

– Уверена, что знакомо, – Луиза смотрит мне в глаза. Элиот переводит взгляд с неё на меня и смеётся.

– Давайте, Луиза, я жду!

– Чего же?

– Того, чтобы вы рассказали мне, какой я молодой и прекрасный.

Луиза поднимает бокал тощей, покрытой узором вен рукой и говорит:

– Вы очень даже ничего. Хотя вам не мешало бы постричься.

– И перестать носить шляпы в стиле Мэтта Госса[22], – добавляю я.

– А тебе – перестать говорить мне, что я застрял в восьмидесятых! – он хохочет. – И это было всего один раз. Потому что было жарко. И солнечно.