Дорогой длинною

– Настя! Ну, вот, ревёт, а говорит, что не болит ничего! Сейчас, лачинько, потерпи, я Стеху приведу…

– Нет, постой! - из темноты вдруг протянулась рука и дёрнула его за рукав так, что Илья, споткнувшись, неловко сел на перину.

– Да что ты, Настя?!

– Илья… - мокрый, протяжный всхлип совсем рядом. - Ты скажи мне только… Ты теперь до смерти, да?.. Никогда больше?.. Я противная тебе стала, да? Нет, не говори, молчи, я сама знаю! Я…

– Ты ума лишилась, дура? - испуганно спросил он. - Ты - мне - противная?!

Да… Да как тебе в голову взбрело только?!

– Да вот так! - Настя, уже не прячась, заплакала навзрыд. - Мне ведь всётаки там, в овраге, не все мозги вышибли… Помню я, сколько ты на мне шалей порвал, сколько кофт перепортил, дождаться не мог, покуда я сама… А теперь… Луна садится, а он всё угли стережёт! И ещё спрашивает, что мне в голову пришло!

– Да я же… - совсем растерялся Илья. - Мне же Стеха… Строго-настрого сегодня велела… Чтоб, говорит, не смел, кобелище, и думать, ей покойно лежать надо, отдыхать… Чтобы, говорит, месяц и близко не подходил…

– Месяц?! - перепугалась Настя. - Илья! Да столько я сама не выдержу!

Илья шлёпнул себя ладонью по лбу и захохотал.

– Да бог ты мой! А я уж изготовился до первого снега в обнимку с Арапкой у костра спать! Настя, а тебе… точно хужей не будет?

– Не будет… Не будет… Иди ко мне… Стехе не скажем, не бойся…

– Настя, девочка… лучше всех ты, слышишь? Лучше всех… Глупая какая, да как ты подумать могла… У меня же только ты… Слышишь? Никого больше… Возле углей заворочалась, что-то горестно пробормотала во сне Варька.

Тяжело плеснула в реке хвостом большая рыба, прошуршал по камышам ветер. Луна села за курган, и голубые полосы погасли.

Глава 6

В августе на Москву хлынули дожди, - да такие, что старожилы крестились, уверяя, что ничего подобного не было с Наполеоновского нашествия.

С раннего утра по блёклому, выцветшему небу уже неслись обрывки дождевых облаков, начинало слабо брызгать на разбухшие от воды тротуары, постукивать по желтеющим листьям клёнов и лип на Тверской. Ближе к полудню барабанило уверенней, после обеда лило, как из ведра, в лужах вздувались пузыри, окна домов были сплошь зарёванные, виртуозная ругань извозчиков, застревающих в грязевых колеях прямо на центральных улицах, достигала своего апогея, не отставали от них и мокрые до нитки околоточные. Ночью немного стихало, дождь вяло постукивал по крышам, шелестел в купеческих садах, булькал в сточных канавах, - с тем, чтобы наутро всё началось снова. Москва-река понемногу поднималась в берегах: весь город бегал смотреть, как она вздувается и пухнет и вода подходит к самым ступеням набережной. Всё выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… - и, наконец, освобождённая река хлынула на мостовую.

Отводный канал, называемый "Канавой", вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки. Жители нижнего Замоскворечья, которых таким же образом аккуратно заливало каждую весну во время паводка, крайне возмущались божьим попустительством, вынуждающим их терпеть убытки ещё и осенью, но поделать ничего было нельзя: Замоскворечье во второй раз за год превратилось в Венецию. Вместо гондол по улицам-каналам плавали снятые ворота, корыта и банные шайки, а гондольерами были все окрестные ребятишки.

Солнце в Москву не заглядывало с Ильина дня^[75], и поэтому Митро, проснувшись от удобно устроившегося на носу горячего луча, решил было, что тот ему снится. Но луч не успокаивался, он перебрался с носа на левый глаз, с левого на правый, и в конце концов Митро пришлось открыть оба глаза, сесть - и вытаращиться изумлённо в окно. Там стоял спокойный, ясный, солнечный сентябрьский денёк. Ещё мокрые, жёлтые листья вётел дрожали разноцветными каплями, каждая из которых искрилась и переливалась в солнечном свете. Круглая паутина между открытым ставнем и стволом корявой груши была словно унизана бриллиантами, а в середине её неподвижно сидел с очень удивлённым видом крошечный паучок. На примятой траве валялись упавшие этой ночью розовые, умытые яблоки. Во дворе женский надтреснутый голос фальшиво выводил:

- Отравлюся, милый друг,

А потом повешуся,

И люби тогда Маруську,

Пока не зачешется!

По корявой груше, яблокам в саду, доносящейся песне, а главное, - по страшной головной боли Митро определил, что находится не дома, а в публичном доме мадам Данаи. Его догадку подтвердили крошечная комната с ободранными жёлтыми обоями, самые внушительные дыры на которых были прикрыты картинками, вырезанными из журнала "Нива", полинявшая занавеска на окне, домотканый коврик у порога и веснушчатая Матильда, безмятежно сопящая рядом. Митро поскрёб обеими руками гудящую голову, потянулся, взглянул на ходики. Было около полудня.