Дорогой длинною

Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал "Московский листок", трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонкаслужанка мыла стаканы в лохани, на буфете, свесив хвост, дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, тёмным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки оборванная старуха, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвёртый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождём окно, иногда поглядывал на дверь.

Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семён отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевёл на хозяина тяжёлый взгляд:

– Чего тебе неймется?

– Сам знаешь чего, Семён Перфильич, - заискивающе заговорил тот. - Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего - убытку не оберёшься…

– Ну, по миру я тебя пущу… - съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. - Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не "Эрмитаж" небось содержишь, не фасонь.

Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семён упустил прусака, поднял голову.

Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:

– Семён Перфильич, здесь ещё? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…

– Не мети! - Сенька отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у неё? Записку передал?

– Всё в лучшем виде исполнил, утром ещё! - побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.

– Что она тебе сказала?

– К чёрту послала.

Семён усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька насторожённо следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошёл, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:

– Пшёл ты…

– Семён Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За три часа не пришла - значит, уж и не явится! - зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…

– Тырца в зубы изобразить? - лениво спросил Семён. - За мной не засохнет.

– Ну, как знаешь. - Спирька обиженно направился к двери, открыл её…

и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:

– Что там?

– Рви когти, Семён Перфильич, - сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.

– Охти! - всполошился хозяин за стойкой. Метнулся за кренящуюся, давно не белёную печь трактира с выбитыми кирпичами, отдёрнул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.

– Семён Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!

Семён медлил. Его чёрные глаза из-под тяжёлых век без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.

– Парово-о-оз! - взмолился и Спирька. - Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?

– Завернись, - поморщившись, сказал Паровоз. Спирька по-бабьи всплеснул руками, но больше сказать ничего не успел, потому что дверь отворилась, и в трактир, загородив на миг весь проём, шагнул городовой с Хитровки. Это был знаменитый на всю Москву Федот Иваныч, огромный человек в потрёпанной, давно потерявшей всякий вид и цвет шинели, из полуоторванного кармана которой торчал рыбий хвост. Внимательный взгляд маленьких бесцветных глаз мгновенно обшарил весь трактир и остановился на Паровозе. Федот Иваныч отряхнулся от дождевых капель, подошёл к стойке буфета (старые половицы отчаянно скрипели при каждом его шаге), выпил налитую Кузьмичом стопку водки. Бросил через плечо густым басом:

– Здорово, Семён.

– Здравствуй, Иваныч, - отозвался тот.

– Как живёшь-хлебуешь?

– Твоими молитвами.

– Эхма, грехи наши тяжкие… - Городовой поставил на стойку пустую стопку, обстоятельно вытер мокрые от дождя и водки усы. Не спеша произнёс: - А ведь мне тебя взять велено, Семён.

– Ну так бери, - усмехнулся Паровоз. На его лице блуждала странная улыбка, глаза то шарили по трактиру, то устремлялись к окну. Спирька у двери напряжённо следил за этим взглядом, надеясь уловить хоть какой-то знак, но Паровоз - нарочно ли, нечаянно ли - не замечал его.

– Да ты уж лучше сам поди, - спокойно сказал городовой, подцепляя из миски на стойке солёный огурец. Паровоз обернулся, поглядел на него, посоветовал:

– Лист сыми, заглотишь. - И, подождав, пока Федот Иваныч снимет с огурца прилипший смородиновый лист, сказал: - Обожди, чаю хочу. Кузьмич, тащи чайник.

– И мне тож, - в спину хозяину велел городовой.