Доржи, сын Банзара

Ветер и снег хлестали Эрдэмтэ по лицу. На усах намерз лед. Иногда ветер бил в спину, торопил. Тогда Эрдэмтэ с трудом удерживался, чтобы не бежать… Темно. Давно ли наступила ночь? С какой стороны восходит солнце, где заходит? Эрдэмтэ потерял дорогу, но он не думает о себе. Все его думы о семье — о сыновьях, о жене, о том, как спасти Пеструху-кормилицу. «Степан, добрый ты человек. Пусть несчастье не коснется твоего очага… Чем я отблагодарю за твою доброту?..»

Прямо перед ним стоял волк. Эрдэмтэ выдернул из-за кушака топор. Это же не волк, это коновязь торчит из сугроба. Значит, близко живут люди.

Неужели суждено замерзнуть в родной степи? Эрдэмтэ отыскал какую-то жердь, разрубил, но не смог высечь огонь, руки одеревенели. Куда идти? В какой стороне юрта? Он сел на снег. Нет. Сидеть нельзя, нужно идти… Неужели повеял весенний ветер? Голова стала свежая, ясная.

…Жаркий летний день. Трава густая-густая… Радугой играют алые, голубые цветы. Ветер сплетает из них венки. Эрдэмтэ косит сено. Какая острая коса! Спина у него голая, мокрая от пота. Жжет солнце. Ровными волнами ложится душистое сено. Вырастают высокие копны. У Эрдэмтэ никогда не было столько сена… Вдруг откуда-то появляются черные коровы и быки с огромными рогами, начинают пожирать сено, рушат копны. Эрдэмтэ поднял грабли, отогнал быков. Быки исчезли. В руках не грабли, а палка…

«Что со мной? Заснул на ходу?» — подумал Эрдэмтэ. Он побрел дальше, проваливаясь в сугробы, и вдруг увидел перед собой пять белых всадников на белых скакунах. Гремят серебряные удила. Это ведь его сыновья. Как они выросли! Неужели не узнают отца?

— Эй, Аламжи, Эрдэни!

Эрдэмтэ бежит, задыхается, машет рукой, чуть не дотянулся до хвоста белого скакуна… Нет, это не кони с белыми гривами, это ветер, буран…

Эрдэмтэ посмотрел на небо. Там, наверно, тоже зуд. Погиб весь скот. Осталась одна-единственная овца, она бежит куда-то в поисках корма… Нет, это не овца, это луна в туманном, облачном небе… Эрдэмтэ споткнулся, упал лицом в снег…

Откуда взялись у него скрипучие сапоги? Всю жизнь ничего, кроме овчинных унтов, не носил. Неужели умер кто-нибудь из нойонов и лама Попхой отдал Эрдэмтэ его сапоги? Нет, это скрипят полозья саней.

— Кто это?

— Я, Ганижаб. Слыхал ли ты про меня?

— Как же, как же! Я и иду к вам. Спасите меня, дайте сена. Я — Эрдэмтэ. Помните, в прошлом году я два дня забивал у вас скот?

— Знаю, знаю. Помогу. Кому же и помочь, если не тебе… Садись.

Эрдэмтэ сел мимо саней. А Ганижаб не обернулся, он не услышал, как тот закричал, не увидел, как побежал вслед.

Сугробы. Не сугробы, а новые белые сундуки. Тыкши Данзанов хитро подмигивает, говорит:

— Моя Янжима замуж выходит. Это приданое. Если красиво раскрасишь эти сундуки, будешь почетным гостем на свадьбе.

— Пусть нойоны будут почетными гостями. Мне бы возок сена за работу.

— Сделаешь красиво — получишь сена сколько надо… Эрдэмтэ работает. Когда он отказывался от работы? На широких досках сундуков появляются рисунки-кружки, а среди них узорные завитки. Вокруг толпятся ребятишки. Вот и сирота Затагархан. «Видите, как нужно рисовать узоры? Их можно читать, как хорошую книгу… Сколько ни смотрите на них, не надоест… Плохому мастеру никто не даст дорогие краски. Если Эрдэмтэ взялся за дело, он сделает. Правда, ребята?»

— Правда.

— Красной краской нужно рисовать маки, — говорит он детям.

— Это же не краска, это кровь вашей Пеструхи, — возражает какой-то мальчик.

Эрдэмтэ вздрогнул, попробовал краску на язык. Солоноватый вкус крови…

Эрдэмтэ давно потерял рукавицу. Зачем рукавица? Ведь так тепло, дует ласковый ветерок… Суровые дни зуда прошли. Скоро появится свежая трава.

Эрдэмтэ присел отдохнуть. Послышался смех ребят. «Это мои сыновья балуются. Радуются, глупые, что стало вдоволь мяса…»

Где-то близко залаяла собака. Помолчала и вновь залилась звонким, горластым лаем.

Дети Эрдэмтэ-бабая вернулись домой, озябшие, невеселые. Вместе с ними пришел и Доржи. Димит спросила маленького Дугара:

— Ну, чем вас угостили соседи?

Дугар оживился, повеселел, стал рассказывать о богатом угощении. Послушаешь, в самой богатой юрте самого знатного ламу так никогда не встречали, как Тобшой угощала Дугара. Мать слушала и улыбалась выдумкам сына, кивала головой, будто верила, что и вправду так было.

В юрте темно и холодно. У очага, накрытая старыми шубами и войлоками, лежит Пеструха. Она тяжело вздыхает. Если бы могла говорить, сказала бы: «К чему вы стараетесь спасти меня? Мой теленок погиб… Каково будет в летние дни пастись в степи около его белых костей?» Димит ставит заплатки на рукавицу Аламжи.

— Мама, отец принесет муки? — спрашивает Бато.

— Принесет, принесет.

— А масла?

— Может быть, и масла принесет. Будет у нас сено, поднимется Пеструха, тогда все появится — и масло, и сметана, и айрак…

— Мама, а мама… Чтобы сделать заваруху, кроме муки и масла, ничего не нужно? — не унимается Бато.

— Нужна вода, — вставляет Дутар.

— Без соли заваруха не выйдет, — говорит Эрдэни.

Аламжи слушает разговор братьев и вздыхает, как взрослый. В очаге тлеют гнилые палки…