Доржи, сын Банзара

— Люди шепчутся, подозревают вас в нечестности. А некоторые клянут не только зайсанов и нойонов, но даже существующие порядки и законы. Неблагонадежные есть в каждом роду, в каждом маленьком улусе. А вы за ними не следите. Вот ты, Тыкши, что ты знаешь про Ухинхэна, Жамсуева, про русского кузнеца Степана? Ничего не знаешь. А ведь вы отвечаете перед законом за свой род, так же как я в ответе за всю степную думу. — Тайша перевел дух, встал, с шумом отодвинул кресло. — Народ надеется на поддержку. А если люди узнают, что иные из вас давным-давно растащили магазейный хлеб, что будет? Вот ты, — тайша грозно взглянул на зайсана ашабагадского рода; тот встал — большеголовый, безусый, краснолицый, — как ты смел на глазах у всего улуса дать два мешка муки брату?

— Я не давал, тайша. Это сплетни… Злые люди брешут…

— Врешь! Вот они, жалобы. Есть свидетели, что ты роздал родственникам казенную муку. Здесь подписи — семнадцать человек, семнадцать глав семей. Они угрожают. Не одному тебе — всем нам. Ты слышишь? Не умеешь прятать кости, не садись жрать мясо.

Глаза Юмдылыка Ломбоцыренова вспыхнули злобным огнем.

— И вы не лучше. Знаю я вас… — Он снова повернулся к ашабагадскому зайсану: — Иди и уйми народ. Чем заткнешь голодные глотки — хлебом или глиной — твое дело. Но чтобы было тихо. Слышишь? Чтобы была ти-ши-на. Поступит еще одна жалоба — я приеду к вам и покажу народу на тебя. Тебя запрут в пустом амбаре и сожгут живьем.

В комнате тихо. Никто, кажется, не дышит. Тайша заговорил спокойнее:

— Вы разъедетесь и будете говорить всем, что тайша с Бобровским о народе думают — перед казной ходатайствуют, к губернатору собираются, перед всеми чиновниками челом бьют. Сделайте вид, что вместе с ними страдаете… Несколько своих плохих коров оставьте без корма, пусть они подохнут. Люди должны и около ваших юрт видеть павшую скотину… Выдайте немного муки. Пожалеете фунт — потеряете пуды. Верно я говорю?

— Верно, — нестройно отозвались зайсаны.

— Позаботьтесь, чтобы на подать деньги готовили… Зуд никого не спасет от подати — так и передайте в улусах, — добавил Бобровский.

— Ну, все. Расходитесь.

Зайсяны молча поклонились.

Юрта Тыкши Данзанова на возвышенности, в стороне от других. Ему видны все соседи вокруг — у чьей коновязи оседланные лошади стоят, над чьей юртой даже дымок не вьется… Зайсан пришел домой расстроенный, мрачный. Янжима только что встала с постели, сонная и вялая, разожгла огонь, поставила чай.

— Отец, зачем вас в думу вызывали?

— По головке гладили, — огрызнулся Тыкши Данзанов.

Янжима поняла, что отец не в духе, и умолкла. Чай вскипел. Тыкши залпом выпил несколько чашек, придвинул горячую лепешку, смерзну. «У всех унес покой чертов зуд. Даже тайша с Бобровским забеспокоились… А тут еще эти голодранцы того и гляди беспорядки учинят, отвечай за них». На глаза подвернулась дочь. «Дура, — неприязненно подумал Тыкши. — Сама замуж не выходит и мне не дает жениться… Двадцать три года, а ум, как у ребенка. Выгоню вот, будешь знать». Злоба на дочь сменяется тупой и трусливой злобой на тайшу: «Сам был бы без греха. Как же! Я-то знаю…» Пришла мысль, что если бы на свете не было Ломбоцыренова, тайшою стал бы он, Тыкши Данзанов. Чем он хуже Ломбоцыренова? Ничем! Богатством и хитростью и его бог не обидел…

Вспомнились соседи, и вот в душе поднялась волна лютой ненависти: «Передохли бы они со своей скотиной, спокойнее стало бы зайсанам. С одной податью хлопот сколько! Денег у них нет, а Бобровский каждый раз лает: «Не умеешь голытьбу в руках держать!» Его бы самого, рыжего волка, зайсаном посадить…» В голове Тыкши неотступная мысль: как бы проучить соседей, отомстить им за все неприятности? Вдруг свирепо залаяли собаки, привязанные у амбара. В юрту вошли Затагархан и Тобшой. Тыкши давно их не видел. «Старуха стала совсем седой, а все еще живет, смерть ее подобрать не может… А этот щенок каков… Не подумаешь, что нищий. У Мархансая Шагдыр в масле купается, а все чахлый… Соседи, что ли, их кормят?»

Тобшой повела по юрте незрячими глазами:

— Зайсан, вы дома?

— Я здесь. Говорите.

— Зайсан, корова на ногах не стоит, вот-вот подохнет… Соседи из последнего помогали, теперь и они не могут. Будет ли помощь от вас, зайсан? Когда перепись или ясак новый — вы нашу юрту не обходите, а когда нужда и мука смертельная — вас нет… Ведь если сдохнет наша корова — нам один путь: в ограду дацана с протянутой рукой…

Тыкшй сочувственно вздохнул:

— Тяжело, тяжело… Я знаю! Тайша с Бобровским днем и ночью хлопочут перед русскими нойонами. Скоро муку будем делить, может, они и сена немного достанут.

— Красивые слова, зайсан, богатые обещания. Ты посмотри, как люди мучаются. Нам не слова — помощь нужна.

— Как же, как же, я с радостью… Ночей не сплю, о народе думаю… У вас есть мешочек?

— Нету, зайсан…

Тыкши протянул старухе большую чашку отрубей. Янжима не поверила своим глазам: не сошел ли отец с ума?

Бывало, она горстку муки просыплет, он орет, как бешеный, кулаками грозит… А старухе — столько отрубей, да в такое страшное время?!