Доржи, сын Банзара

И снова Доржи видит родной Ичетуй. Там буран, все занесло снегом, даже юрт не видно среди высоких сугробов. Ветер, шумит и воет — уже не в печальном стихе Пушкина, а в снежной степи. Алеша прав. Он, Доржи, видно, и в самом деле не понял то сочинение Пушкина. Теперь он сам видит бесов; они действительно кривляются, кувыркаются в снежной пурге.

В юрте тоже страшно, когда ветер то завывает, то жалобно плачет, словно малое дитя… Мальчик представляет себе: он сидит в юрте, у темной полукруглой стены, слышит, как ветер стучит, словно запоздалый путник. Вот опять стук. Это уже не ветер, это и в самом деле кто-то стучится. Человек поднимает обледеневший полог и входит. Он в тулупе, долго разматывает длинный-шарф, качаясь от усталости. Незнакомый, чужой человек. Мать усаживает его у очага, ставит перед ним горячий чай. Ни мать, ни Доржи не спрашивают, откуда он, кто такой. Мало ли на свете несчастных, зачем знать его имя… И путник не благодарит, будто по их вине он бродит в буран по степи.

Мать молчит, видно, думает грустную думу об этом русском, бездомном на родной земле… Может быть, это тот беглец с Байкала, о котором хочет написать песню больной учитель?

Доржи читает стихотворение и не узнает своего голоса. Что, если это сам Пушкин обращается сквозь буран к матери Доржи, самой умной, самой доброй женщине в мире?

Наша ветхая лачужкаИ печальна, и темна.

Что же ты, моя старушка.Приумолкла у окна?Или бури завываньемТы, мой друг, утомлена.Или дремлешь под жужжаньеСвоего веретена?

Веретено в руках матери вертится все медленнее и медленнее, вот-вот оторвется пряжа и упадет. Почему так исхудали ее руки? Они мокры от слез… В груди у Доржи поднялись рыдания… Он не может больше читать. Ему стыдно товарищей. Но и они отвернулись друг от друга — должно быть, каждому вспомнился далекий дом.

Доржи не знал, что еще один человек слушал его.

После разговора с Ершовым Владимир Яковлевич решил зайти в общежитие войсковой школы — попрощаться с мальчиками. Но, подойдя к двери, остановился. Из комнаты доносился голос бурятского мальчика Доржи, взволнованно читающего стихи Пушкина. Чтобы не смущать его, Светлов решил не заходить — попрощается в другой раз. И когда Доржи закончил чтение, учитель медленными шагами спустился с крыльца, пересек двор и. направился к Орловым.

Теперь, мысленно возвращаясь к разговору с Ершовым, он уже не испытывал того отчаяния, в котором находился еще недавно. В ушах звучал голос Доржи, с такой любовью и бережностью передававшего пушкинские слова.

«Эх ты, Володя! Учился-учился — ничему не научился. Голову уже было повесил. А ведь жизнь идет не по указке Ершова и Уфтюжанинова. Ну что же, Светлова, конечно, можно заставить замолчать. А что же вы, господа, сделаете с ними? Их много, Саш, Алеш, Коль, и вот еще бурятские мальчики. Настоящие творения всегда пробьют себе дорогу к открытым сердцам пытливых юношей…»

Сдан последний экзамен. Вечером приехал отец. Доржи кинулся навстречу. Отец тоже, видно, соскучился: два. раза поцеловал сына в лоб.

Доржи помогает распрягать коня, рассказывает школьные новости, без умолку говорит о Владимире Яковлевиче.

— Папа, можно ему заехать к нам в Ичетуй?

Отец равнодушно роняет:

— Пускай заедет.

Доржи, не чуя ног, бежит к Владимиру Яковлевичу на квартиру. Маляр участливо объяснил запыхавшемуся мальчику: «Негу его. Погостить куда-то уехал. Обещался вернуться до конца занятий, попрощаться с учениками. Да, видать, задержался».

Вечером Банзар говорит сыну:

— У меня к тебе дело есть, Доржи, Поговорим… Отец еще никогда так не разговаривал с ним.

Они сели на телегу. Доржи ждет, что скажет отец.

— Тайша выхлопотал, чтобы пятерых бурятских мальчиков приняли на учебу в Казань. Должен был ехать внук Ганижаба. Но Ганижаб не хочет отпускать внука в далекий город… Я упросил тайшу, чтобы вместо него взяли тебя… Все уже решено, ты едешь. Мать огорчится. Ты будь с ней поласковей, пообещай вернуться молодцом… — Отец помолчал, улыбнулся. — В молодости она меня в караул со слезами провожала… Я от тебя золотых гор не ожидаю, но самому тебе ученому легче будет жить. Ну как, хочется тебе ехать?

— Папа, ведь в Казани учился Владимир Яковлевич… Как хорошо, что я туда еду!

— Но помни, сынок. Не к родным едешь, придется, может быть, и горького хлебнуть. Не сдавайся, учись. Мне отпускать тебя не сладко, ведь ты не на месяц, даже не на год уезжаешь. Мы тебя как кусок живого мяса от себя отрываем…

Они долго еще сидели на телеге, взволнованные предстоящей разлукой.

Тягостны были последние минуты расставания с Алешей. Кто знает, встретятся ли когда-нибудь их пути.