Доржи, сын Банзара

— Когда ты совсем маленький был, в овечьей шкуре лежал, — снова заговорил дядя Хэшэгтэ, посмотрев на Затагархана, — отец тебе нож сделал и сказал: «На этих ножнах я сыну свое завещание оставил. Вырастет, взглянет на нож — и, если умный будет, поймет, что отец хотел ему сказать». Принеси, Затагархан, этот нож. Посмотрим, может, и прочитаем отцовское завещание.

— Нет у нас этого ножа… Мы его ламе Попхою отдали.

— Попхою? Зачем?

— Он сказал, что на этот нож злые духи зарятся.

— Не духи, а Попхой на него позарился, вот что, — сверкнул глазами Хэшэгтэ.

Старик рассердился, встал, опять сел, взял ножницы, отбросил их, потянулся за шилом.

Даже маленький мех недовольно вздохнул.

— Зря отдали вы Попхою. Он-то знает, что ножу цены нет.

Доржи внимательно следит за умелыми пальцами дяди Хэшэгтэ. Нет, не зря ковыряет он шилом, не зря падают мелкие светлые стружки — на ножнах получилась настоящая серебряная бахрома из тонких-тонких шелковых ниточек, из серебряной паутины. Настоящая кисточка! Хотя и долго делается, а видать, хороший ножик будет. Наверно, сам Бадла похвалил бы…

— А вы, дядя Хэшэгтэ, можете так сделать, чтобы узоры заговорили?

— Нет, Доржи. Я не умею…

— Нож скоро готов будет?

— Какой ты быстрый, Доржи… Наша работа долгая. Эти кольца еще десять дней ковырять нужно. Потом надо золотом покрыть, молитву прочитать, чтобы хозяин на добрых людей его не обнажал… Вот какая у нас долгая и трудная работа.

Так прошел этот день. Мальчики до самого вечера не отходили от дяди Хэшэгтэ, но он больше ничего не рассказал.

Глава четвертая

БУДЕШЬ ЛИ ТЫ ПОМНИТЬ МАТЬ, СЭСЭГХЭН?

Аюухан становилось все хуже и хуже. Она не могла уже поднять голову, лицо вытянулось, стало землистого цвета Руки, худые и длинные, беспомощно лежали вдоль тела. На пальцах были видны все косточки, будто бусинки, нанизанные на жилы. Только в глазах еще теплилась жизнь.

Аюухан позвала сына и рассказала ему, как нужно стирать. «Зачем это?» — удивился Затагархан. Мать заговорила еще тише:

— Выстирай рубашку, выкупай сестру и приходи сюда.

Затагархан выстирал рубашонку, умыл Сэсэгхэн в солончаковой воде, расчесал ей волосы большим самодельным гребнем.

— Теперь слушай меня, сыночек, — сказала Аюухан, когда он пришел с сестрой в юрту. — Я скоро умру, и вы тогда совсем осиротеете. Ты большой мальчик, тебе будет легче, а она… — На глазах матери Затагархан увидел слезы. Ему тоже захотелось плакать, спазмы сдавили горло. — Отведи ее к Мархансаевым, — продолжала больная. — Они богатые, очень богатые. Должно же быть у них сердце, не бросят они сироту. Много ли ей надо? Крышу над головой и кусок со стола… Знаю, что с малых лет будет слышать ругань, но хоть сыта будет. Мархансай обещал мне при народе позаботиться о сиротах, когда его бык вашего отца убил.

Аюухан заплакала, обняла дочь, прижалась к ее щеке жаркими, сухими губами.

— Может быть, к тебе придет когда-нибудь счастье, доченька… Как я хочу верить в это…

Затагархан усадил сестренку в тележку. Мать еле слышно сказала на прощанье:

— Скажи Мархансаю: я молюсь за его добрую душу…

Затагархан медленно тащит за собой тележку с сестренкой. Доржи подталкивает сзади. Они еще издали услышали, что в юрте Мархансаевых кто-то жалобно плачет. Наверно, Гунгар. Ребята не помнят, чтобы из этой юрты когда-нибудь слышались смех, песня, тихая мирная беседа. И Сэсэгхэн будет каждый день плакать, и никто не утешит ее…

Когда дети вошли в юрту, Мархансай сидел у очага без рубашки, вытянув к огню ноги. На грязной груди у него болтался на шнурке божок в рамочке. Сумбат и Жалма мазали Мархансаю спину каким-то маслом.

— В гости пришли, что ли? — насмешливо спросил он Затагархана.

Мальчик остановился в дверях, не зная, с чего начать. Потом собрался с духом и сбивчиво проговорил:

— Мархансай-бабай… мать у нас умирает… Она просит, чтобы вы взяли Сэсэгхэн… Я буду приходить и смотреть за ней, пока она маленькая. Вы же обещали матери… А ей совсем плохо…

Мархансай привстал. Глаза его, не мигая, уставились на Затагархана.

— Что? Я обещал? — прохрипел он. — Почему я должен воспитывать чужих детей? Или в Селенгинской степи, кроме меня, других людей нет? Забери, девчонку! Слышишь, немедленно забирай, и чтобы вас здесь не было!

— Мархансай-бабай, не оставьте нас… Мать молится за вашу добрую душу…

— Молится? Пусть молитвами и кормит вас. Щенка от злой собаки приютил бы, от него польза будет, — а от девчонки что? Да и хворая она… Мать ненадолго переживет.

Затагархан с надеждой взглянул на Сумбат, но та сделала вид, что ничего не слышит.

Мархансай сплюнул в туесок желтую табачную жвачку и прогнусавил:

— Эй, Жалма, покорми чем-нибудь этих бродяг да проводи, чтобы собаки не разорвали.

Затагархан еще раз посмотрел, на Сумбат: «Неужели не скажет доброго слова?» Сумбат пошевелила тонкими губами и выговорила:

— У нас и без нее полна юрта сирот.

— Оставьте девочку, — попробовала заступиться Жалма. — Ведь небольшой расход…

— Замолчи! — рассвирепел Мархансай. — Я уже сказал: пусть убираются.