Доржи, сын Банзара

Отец мой конюхом и кучером у барина был. Коней любил — страсть, — медленно заговорил Степан. — И барин тоже, как хорошую лошадь у кого увидит, совсем ума решался. Денег нет, так он сколько хочешь дворовых продаст, семьи разлучит, а коня купит. Рысак у него был знаменитый, Демоном звали. Чтоб его купить, барин чуть не половину имения заложил. Но уж и кони у него были! Барин отца от лошадей ни на шаг не отпускал и спать ему приказывал в конюшне. «Ты, говорит, Тимошка, за коней у меня в ответе. Ежели что — голову снесу, плетьми засеку!» Придет в конюшню, белым платочком по шее лошади проведет — не дай бог; ежели на платке пыль останется! До отца другой кучер был, так барин его повесить хотел. Петлю на шею сам накинул… Как не повесил — не знаю. Опамятовался, наверно. В солдаты сдал.

У отца вся радость в конях была. Он с ними, как с малыми детьми, нянчился, побои от барина сносил, лишь бы он его с конюшни не прогнал…

— Ну да, — прервал Степана Еши. — И Балдан с Мархансаем как теленок тихий. Все делает, чтобы хозяин не выгнал, с Жалмой не разлучил. Я его раньше никак понять не мог. — Еши закурил. — Пошел я, помню, в лес… Люблю побродить. С птицами по-птичьи пересвистываюсь, песню пою… Вышел на опушку — Балдан у кучи жердей сидит. Без рубахи, черный весь от солнца. Веткой оводов отгоняет, жует что-то. Я подошел ближе, вижу — черную лепешку в простоквашу макает. Туесок с простоквашей маленький, меньше кулака. Жалко мне стало Балдана. «Почему, спрашиваю, не просишь хозяина, чтобы мясо давал?» А он как глянул на меня: «Иди, говорит, своей дорогой. Что ты знаешь, кроме своего хура…»

Ухинхэн рассмеялся:

— Ну и правильно ответил Балдан. Ты чго, Мархансая не знаешь? Это только ты сумел у него мяса поесть. А Балдан ночью по чужим котлам не лазает.

Еши смущенно кашлянул. Ухинхэн повернулся к Степану Тимофеевичу и уже совсем по-другому сказал:

— Знаешь, тала, обидно за Балдана. Умелый, сильный, а сидит у этого кривоногого…

— Ведь он же из-за Жал мы, — вмешался Еши.

— Я на его месте взял бы Жалму за руку и пошел с ней куда дорога поведет… Да что говорить! Все мы… — Ухинхэн махнул рукой.

Саша потихоньку дернул Доржи за рукав.

— Пойдем в бабки играть.

Доржи тоже хочется покатать бабки, отыграться, ведь он вчера проиграл Саше, — но как же уйти и не дослушать? Ох, уж эти взрослые, всегда перебивают друг друга.

— Да, — спохватился Ухинхэн, будто угадал нетерпение мальчика. — Так как же отец выкупил тебя?

— Ну, давайте доскажу, — нехотя начал Степан Тимофеевич. — Пожар в конюшне случился. Отца в тот день дома не было, барин его послал за чем-то. Вернулся, а конюшня горит вовсю. Барин как полоумный мечется. Отец кинулся в конюшню, всех лошадей вывел. Рубаха в огне, волосы обгорели. Повалился на землю. Мы подбежали, а он черный весь, изо рта кровь хлещет. Трое суток мучился.

— А барин что же?

— Барин? Я пошел к нему лекаря просить. Он усмехнулся даже: «Тимофей мужик здоровый, так выживет». Помер отец.

— Все они такие, — с негодованием произнес Ухинхэн. — А волю-то как он тебе дал, тала?

— Видно, совесть проснулась… Позвал: «Женись, говорит, Степка. Вольную дам». Я благодарить. А он: «Отцу спасибо скажи. Он для тебя волю выслужил».

Мальчики вылезли из-за стола: теперь можно и в бабки поиграть!

— Что, сосед, Банзаров сынишка у тебя живет, что ли? — спросил Еши, ласково посмотрев вслед мальчикам.

— Гостит, — улыбнулся Степан. — Хороший мальчуган. Послушали бы, как он с моим Сашуткой по-русски разговаривает! Запомнит новое слово и торопится связать его с другими. И уже не забудет. То и дело прибегает: «Дядя Степан, можно сказать по-русски, что трава растет?» — «Можно», — отвечаю. А он: «У вас говорят — «мальчик растет»?» И ну хохотать: по-бурятски, мол, так нельзя. Трава-то растет, а мальчик не растет, а становится большим. Вчера, слышу, с Сашей рассуждает: «Зачем столько названий — чушка, свинья, хряк, боров, поросенок, хрюшка? Надо бы назвать хрюшкой — и все, А капуста? Почему вдруг «кочан»? Надо не «кочан», а «пузан»… То ко мне пристает с вопросами, то к Алене. Писать и читать учу его.

— Совсем русским парнишка становится, — добро-: душно проговорил Еши.

— А сам ты как грамоте научился? — поинтересовался Ухинхэн. — Или у вас там все грамотные?

— Грамотные? Во всей деревне только поп да дьячок читать и писать могут. А меня учитель нашего барчука грамоте выучил. Хороший был человек — разговаривал со мной, книги давал читать. А потом его куда-то вызвали, больше он не вернулся. Я его часто добром вспоминаю. Говорили, его в солдаты забрили, а может, где-нибудь здесь, в рудниках.

— Почему это с хорошими людьми всегда так получается? Нет им счастья в жизни. Кого засекут до смерти, кто сам от жизни откажется, а кто мучается весь свой век, — задумчиво проговорил Ухинхэн, ни к кому не обращаясь.

Еши встал, прошелся по избе, громко вздохнул.

— Ты о чем это? — спросил Степан.

— Да вот, на дворе жара… косить все равно нельзя… Хорошо бы холодной араки чашечку. — Еши повел носом и подмигнул: — Однако, кто-то в Ичетуе сегодня пить будет, я за двенадцать верст запах чую.