Достоевский и динамика религиозного опыта

Одни персонажи могут задаваться предельными вопросами, а другие, кажется, продолжают жить на поверхности, но они не менее важны для межличностного диалога, для панорамы религиозного дискурса и для развертывания сюжета. Ракитин, например, острый психолог. Он точно определил характеры всех Карамазовых и думает, что определил и Зосиму. Не похожий на Ивана в его нынешнем образе, но мало чем отличающийся от Ивана времен «Геологического переворота», он верит, что человечество найдет достаточно сил в понятиях свободы, равенства и братства, чтобы жить во имя добродетели, не веря в бессмертие души. Однако Ракитин духовно мелок и не испытал мук духовного паломничества Ивана или Достоевского. Едва ли Григорий более духовно глубок, но у него есть суеверное увлечение темной стороной русской народной религии. Со времени кончины его с Марфой шестипалого младенца он молча читал про себя Четьи-Минеи (жития святых); он любит книгу Иова и добыл откуда-то список слов и проповедей «богоносного отца нашего, Исаака Сирина», почти ничего не понимая в книге, но, может быть, тем более ее ценя. Он также начал проявлять интерес к секте хлыстов, существующей по соседству, и был глубоко затронут ими, хотя и не обратился в их веру. Одно-единственное событие оставило печать в его душе. В день рождения их шестипалого младенца, словно нарочно (Григорий тут видит знак дьявола), его жене показалось, что она слышит снаружи в бане звук детского плача: это Лизавета рожала ребенка, отцом которого, по общему мнению, был Федор Павлович. Когда она вскоре умерла, Григорий и Марфа увидели в этом руку Божию и взяли младенца к себе.

Здесь перед нами какой-то крестьянский мистицизм, смешанный с суеверием. Зосима уже упрекнул одного из своих посетителей за склонность к народной религии. Но настоящая крестьянская духовность, говорят нам, это нечто иное. По иронии судьбы именно Смердяков, еще один второстепенный персонаж, выражает эту идею. В более поздней главе Григорий рассказывает историю русского, захваченного в плен мусульманами и отказавшегося обратиться в чужую веру, за что с него живьем содрали кожу. Далее следует спор со Смердяковым относительно того, насколько большим грехом было бы отречение в такой ситуации. Смердяков стоит на пути рационального буквализма, несколько более утонченного, чем у старого Карамазова, но той же школы. Поскольку его собственная вера уже ненадежна (о чем свидетельствует тот факт, что горы не двигаются, когда он им командует), его ожидания от неба в любом случае не очень высоки, поэтому нельзя было бы сказать, что он действительно отрекся от своей веры, если бы он отрекался в такой ситуации. Во всяком случае, сама идея отречения равносильна самому отречению, так что, когда мысль проходит через его ум, он уже не настоящий христианин, поэтому его нельзя обвинить в отречении от Христа, так как ему не от чего отрекаться, и так далее. Старый Карамазов называет его вонючим иезуитом. Смердяков утверждает, что, возможно, существуют два отшельника, чья вера сдвинула бы горы, а старый Карамазов возражает, что именно эта мысль типична для русской народной религии. Алеша соглашается. Однако сам Смердяков невосприимчив ни к религии, ни к литературе. Ясно, что он совершает две кардинальные ошибки в том, что старый Карамазов называет его иезуитской казуистикой. Во-первых, он принимает миф за буквальный исторический факт, а во-вторых, он пытается, исходя из этого предположения, сделать из него рациональные выводы. Например, он хотел в двенадцать лет узнать, откуда исходил свет в первый день, если Бог создал солнце, луну и звезды на четвертый?

Однако самая яркая форма духовности, открывшаяся читателю перед окончанием первой части, принадлежит Дмитрию. Правда, он использует условный религиозный язык для подкрепления присяги, клянясь «яко Бог свят и Христос есть Господь», но, кроме этого, в его философии жизни нет ничего православного. Даже его вера в чудо Божественного промысла и в то, что Бог знает его сердце и видит все его отчаяние (может быть, он убьет отца, может быть, нет), не является чисто христианской. На самом деле Дмитрий цитирует «Оду к радости» Шиллера. Он говорит, что почти не думает ни о чем, кроме унизительного положения человека, и не знает, что значит «заключить союз с землей навеки». Жизнь — загадка. Чувственность приносит ему радость. Красота — страшная и ужасная вещь, страшная, потому что она неопределима. Здесь сходятся берега и живут вместе все противоречия. Слишком много загадок угнетает человека на земле. Он не может вынести того, что люди начинают с идеала Мадонны и заканчивают идеалом Содома. Еще хуже, когда кто-то уже имеет в душе идеал Содома и не отрицает горящего в нем же самом идеала Мадонны. Человек слишком широк. Для подавляющего большинства красота в Содоме[64]. Красота не только страшна, но и загадочна. Дьявол борется с Богом, а поле битвы — сердца людей [Достоевский 1972–1990, 8: 98–100].