Достоевский и евреи

В сцене убийства Шатова конспираторами, Лямшин проявляет человеческую, а не сверхчеловеческую реакцию на происходящее преступление. Это открытие поражает Верховенского, который вдруг понимает, что Лямшин не принадлежит их кругу. Среди всех участников сцены, большинство из которых проявляют хладнокровие, истерика Лямшина говорит о его психофизической реакции на убийство как на преступление глобальных масштабов. Шоковая реакция Лямшиня позволяет думать о том, что он единственный среди «наших» несет в себе зерно морального императива. Вспомним, что заповедь «Не убий» человечество познало на горе Синай через иудейского пророка Моисея. Заповедь стала законом в Торе, или, в Ветхом Завете как для иудеев так и для христиан. Вдруг шут Лямшин оказывается совсем «не смешным евреем».

Сравним описание поведения «жидка» Лямшина с описанием «белокурого» Эркеля:

…ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и безо всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиении [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 429].

Рядом с таким описанием «бесчувственного убийцы», фамилия которого говорит о его немецком происхождении, истерика Лямшина выступает как нормальная человеческая реакция на насилие и убийство живого существа. В нем как бы закодирован внутренний голос: выражение «не своим голосом» может свидетельствовать о том, что через него заговорил голос протеста против злодеяния. Достоевский описывает этот «не свой голос» как «не человеческим, а каким-то звериным голосом», как бы отсылая читателя к эпиграфу романа:

Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Евангелие от Луки. Глава VIII, 32–36.

Описывая голос Лямшина не как «человеческий», а «звериный», Достоевский создает параллель с эпиграфом на уровне параболы. Звериный голос, прорвавшийся в Лямшине при виде убийства — это голос естественного органического существа, которое, как и Адам, было создано Богом и поселено в рай. Этот голос восстает против убийства, потому что первый идеал рая в Торе (или Ветхом Завете) был вегетарианским. Таков идеал Священного Писания, выраженный в книге пророка Исайи:

И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому (Ис. 11: 6).

Истолковывая крик Лямшина в такой не антропоцентрической традиции показывает, что внутренний голос Лямшина — это голос существа, из которого уже вышли бесы. Такой голос уже не от бесов, вселившихся в стадо свиней и людей, а голос, протестующий против бесовства как вопиющего (sic!) безобразия. Более того, в этой сцене Лямшин становится следующей жертвой расправы, о чем говорит исключительно садистское обращение с ним Верховенского и Эркеля (вбивание в рот платка, наставление пистолета в рот). В сцене закодирована идея еврея как потенциальной жертвы насилия.