Достоевский и евреи

В этом намеренно сумбурном нарративе[583] сосуществует две главные линии: религиозная Христианская аллегория поведения Иуды, предавшего Христа и апостолов, и так же политическая пародия. В последней, описание Лямшиным сути подрывной деятельности группы соответствует исторической реальности дела Нечаева. В этом пласте описание деятельности террористов соответствует пониманию их деятельности самим Достоевским. В отрывке: «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться», несомненно, Достоевский дает свою оценку деятелей террористов. В парадоксальной поэтике Достоевского, в полифонии голосов, один из голосов, которым говорит Лямшин, принадлежит самому Достоевскому.

Поведение Лямшина выпадает из дискурса мачизма и культа сильной маскулинности. Его «предательство» бандитов выступает в романе как анти- предательство. Не способный на насилие, Лямшин оказывается в результате органически не способным принадлежать группировке «бесов»[584]. Достоевский показывает его как тип человека, который не становится «своим» среди хладнокровных убийц. Хроникер, который дает характеристики Лямшину, редуцирует его поведение. Но Хроникер сам либерально настроенный молодой человек, болтун и собиратель сплетен. Его позиция не может быть полностью отождествлена с мнением Достоевского. Хроникер представляет Лямшина с позиции представления о маскулинности и правил поведения, спаивающих ячейки конспираторов террористов. Но в романе главное спаивавшее вещество — это флюиды крови, текущие из тела застреленного Шатова. То, что Лямшин выпадает из микрокосмоса культуры, основанной на насилии и шантаже, показывает его моральные качества, которые превосходят представления о чести среди банды убийц. Воспринимать Лямшина по меркам доминантной субкультуры, основанной на силе и насилии, значит не отдать должное как идейной, так и художественной ткани романа.

В этом отношении нас удивляет характеристика, которую дали Лямшину комментаторы к тексту «Бесы» в [ДФМ-ПСС]:

Достоевский отделяет великую идею от ее уличных интерпретаций, разграничивает «чистых социалистов» и честолюбивых мошенников и передовых деятелей, работающих во имя определенной цели (хотя и нелепой, с точки зрения Достоевского 1870-х годов), и примкнувшую к ним «сволочь», равнодушную к любым целям (Лямшин) [ДФМ-ПСС. Т. 12. С. 257][585].

Лямшин, как мы видели, далеко не отличается равнодушием. Здесь советские ученые комментаторы допускают подтасовку фактов, явно наделяя Лямшина чертами «белокурого» Эркеля. Эмоциональная характеристика Лямшина как «сволочь» говорит нам об идейной ситуации в Советском Союзе в середине 1970-х годов, когда использование эпитетов такого разряда по отношению к евреям стало допустимо в дискурсе. По нашим представлениям, Достоевский использует Лямшина как инструмент, что должен помочь обществу избавиться от «сволочи», среди которой мы не заметили «чистых социалистов».

Черновые записи к роману подтверждают наше мнение о том, что для самого Достоевского донос на террористическую деятельность «наших» высвечивался как этический акт. В первоначальном замысле Князь (Ставрогин) как трагедийное лицо должен был «донести»: «Князь решает предать. Пожар и кощунство поражают его». [ДФМ-ПСС. Т. 11. С. 131]. Из этой записи очевидно, что донос на террористов мыслился Достоевским как выражение морального императива. Что касается роли Лямшина, то под рубрикой «Убийство Шатова» есть запись: «Лямшина не оказалось» [ДФМ-ПСС. Т. 12. С. 298], подтверждающая нашу интерпретацию образа Лямшина.

«Бесы» — роман, в котором Достоевский со злостью и открытым мщением порывает с идеалами своей молодости. Он высмеивает «людей сороковых годов», при чем не только нелюбимых им Ивана Тургенева и Грановского, но даже и Белинского и Некрасова, которые ввели его на литературную арену во времена «Бедных людей». Он высмеивает Фурье и фурьеристов, в то время как сам увлекался писаниями социалистов утопистов в 1840-х годах. В своем обличительном романе, направленном на то, чтобы предупредить и остановить нарождающееся революционное движение, Достоевский избирает еврея на роль человека, который de facto останавливает подрывную деятельность террористов конспираторов.