Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

В этом отношении особого внимания заслуживает статья о французских переводах сочинений русского писателя. Профессор Никё, сам многоопытный переводчик, положивший немало трудов и дней на то, чтобы различные русские писатели заговорили на французском языке, сохраняя истинное звучание своего литературного голоса, начинает статью «Переводить Достоевского» (р. 285–286) с обескураживающего для рядового читателя тезиса:

Читать Достоевского в первых переложениях (1880‐х годов) и переводах Андре Марковича, пытавшегося сохранить «сознательно неловкое и грубое» письмо Достоевского и его устное звучание, значит читать двух различных писателей.

Однако далее этого утверждения автор словаря не идет, не вдаваясь в обсуждение ни трудов отдельных переводчиков, ни стратегий литературного перевода вообще. Он как будто приглашает заинтересованных читателей самостоятельно воссоздать умопомрачительную историю войны переводов, которая сама по себе разгорается по мере вторжения любого чужестранного классического писателя в национальный литературный канон, но которая, однако, в случае с Достоевским во Франции приняла небывалый размах: существует более десятка французских переводов «Преступления и наказания», но чей вариант одержал верх? Из статьи Никё можно подумать, что победа осталась за ультрамодернистским переводом Марковича, однако фрагмент его переводческой программы, приведенный в словаре, заставляет усомниться в соответствии эстетики Марковича тем камням преткновения, которые заключает в себе литературный язык Достоевского. Действительно, Маркович утверждает, будто перевод есть не что иное как интерпретация, переводчик — исполнитель партии оригинала:

Вполне объективного, образцового и всеохватного перевода вообще быть не может. Существует ли, скажем, объективное исполнение Девятой симфонии Бетховена? Конечно, нет![319]

Конечно же, «да» можно было бы ответить на это скоропалительное утверждение, имея в виду перевод, разумеется, а не исполнительское искусство, которое связано прежде всего с артистизмом, искусством, талантом. В противовес переводу как искусству, высокому или возвышающему, которое в современной российской науке о переводе справедливо связывается с «чуковщиной»[320], необходимо утверждать перевод как отрасль филологии, как упражнение в верности — с одной стороны, букве оригинала, которая должна восприниматься в виде своего рода камня преткновения, подлежащего превращению в камень краеугольный, с другой — духу родного языка, который способен животворить только в том случае, если переводчик ставит перед собой задачу его очужестранить или, по бессмертному выражению П. А. Вяземского, «изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному»[321]

. Вот почему, чтобы как-то уравновесить категоричное утверждение Марковича, профессор Никё приводит в статье о французских переводах Достоевского весомое суждение патриарха французской русистики Ж.‐Л. Бакеса, согласно которому задача переводчика в отношении текста Достоевского заключается не в том, чтобы его осовременить (на что нацелен Маркович), а в том, чтобы, сосредоточившись на синтаксисе как своего рода кровеносной системе языка, воссоздать живую речь персонажей и рассказчиков, каковая, при всем разнообразии индивидуальных стилей, варьирующихся от текста к текста, всегда обусловлена у Достоевского понятием «живой жизни».

Еще раз подчеркнем, что заинтересованный читатель, особенно не чуждый тех незримых баталий о букве и духе текстов Достоевского, которые ведутся в настоящее время в научном сообществе России в связи с изданием нового полного собрания сочинений писателя[322], сможет найти в этом издании немало пассажей, способных заставить его посмотреть на привычные вещи сквозь семантическую ауру французского языка и французского образа мысли.

Часть третья

Тематические вариации

Глава первая

АЗБУКА ЛИТЕРАТУРНОГО ПСИХОАНАЛИЗА[323]