Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Для нашей темы необыкновенно существенным оказывается то обстоятельство, что появление первых переводов из Фрейда на французский язык, благодаря которым психоанализ вошел в моду, совпало со второй волной интереса к творчеству Достоевского, которая буквально захлестнула литературную Францию в начале 20‐х годов в связи с празднованием столетия русского писателя. Юбилею была посвящена характерная подборка в журнале «Nouvelle revue française» (№ 101, 1922), где во французском переводе вышли «Два письма» Достоевского, а также статьи А. Жида «Достоевский», Ж. Ривьера «О Достоевском и непостижимом» и перевод работы Л. Шестова «Достоевский и преодоление самоочевидностей». При этом предыдущий номер журнала (№ 100), который позиционировал себя именно как рупор новой литературной Франции, чуждой как крайностям художественного авангарда, так и обыкновенному консерватизму католической литературной традиции, открывался статьей знаменитого писателя-унанимиста Ж. Ромена (1885–1972) «Обзор психоанализа»: с нее начинается триумфальное шествие учение Фрейда во французской культуре, знамя которого вскоре будет подхвачено сюрреалистами. Ромен с известной долей иронии пишет о новой моде, пришедшей в парижские салоны после увлечения теорией относительности Эйнштейна. Так в новом зимнем сезоне «вытесненные влечения» (tendances refoulées) становятся главной темой для светской беседы, дамы рассказывают свои сновидения. Немаловажно, что инициатором перевода Фрейда в издательстве Г. Галлимара был А. Жид, один из главных, после Вогюэ, заступников Достоевского во французской литературе, которая не сразу приняла его новаторство в изображении человеческой психологии. Теория Фрейда шокировала изысканный французский ум не только отсутствием логики, но и грубой формой выражения его психоаналитического метода, заключавшейся в новой терминологии, связанной главным образом с догмой пансексуальности. Точно так же психологические открытия Достоевского не укладывались во французские представления об изящной словесности, требующие картезианской ясности изложения и логичности персонажей.

Но тот же Вогюэ в «Русском романе» (1886) заявлял:

Среди бесчисленных лиц, изобретенных Достоевским, я не знаю ни одного человека, которого не мог бы потребовать к себе Шарко на том или ином основании[329]

.

Отсылка к Шарко здесь имеет важное значение, как замечает Ж.‐Л. Бакес в комментарии к новейшему критическому изданию «Русского романа», поскольку Вогюэ, считая героев Достоевского безумными, вовсе не обвиняет автора в создании абсурдных персонажей, а предполагает их дальнейшее научное объяснение. Эту мысль Вогюэ развивает в предисловии к роману «Идиот» (1887), утверждая, что «не найдется более увлекательного чтения для врача, психолога или философа» и что подлинный интерес роман вызовет лет через пятьдесят, когда с развитием науки о человеке из общеупотребительных словарей придется убрать много старых слов, «слишком узкие значения которых не отвечают больше состоянию нашего знания, — и в первую очередь слова безумный, безумие

»[330], каковыми, по его мнению, современный французский читатель будет характеризовать персонажей и события, наполняющие этот роман. В современном психоанализе, как известно, слово «безумие» почти не используется, его место давно занял термин «психоз».