Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

В 1960‐е годы акцент смещается в сторону психоанализа текста, исследователи изучают имманентные свойства текста, оставляя в стороне историю его создания, биографию автора. Открываются новые области применения психоаналитического инструментария — генезис романа и социальная история. Известный историк русской и советской культуры А. Безансон посвящает Достоевскому одну из глав («Достоевский и матереубийство») своей книги, в которой пытается выявить символику закона русской истории через метафору «убиенного царевича» (1968)[337]

. Он отказывается «анализировать» Достоевского, как это сделал Фрейд, и сосредоточивает внимание на персонажах и сюжете романов «Преступление и наказание» и «Бесы». Анализируя игру зеркал между материнским образом и образом России, Безансон рассматривает Раскольникова и Ставрогина как посредников между Достоевским и Россией, предлагая психоанализ творчества русского писателя и утверждая, что у Достоевского проблема отца имеет истоки и разрешение в матери. В следующей книге «История и опыт „моего Я“», служащей примером психоаналитического прочтения истории, в главе «Функция сна в русском романе»[338]

Безансон анализирует сны Раскольникова, Свидригайлова, Ипполита, Вельчанинова, Аркадия и Дмитрия Карамазова, утверждая, что сны у Достоевского самые подлинные из всей русской литературы и что они рождаются из столкновения желания с внутренним препятствием. Характер сна, с одной стороны, связан с положением автора в истории, а с другой стороны, сон является «моментальной редупликацией», бесконечным повтором в отражениях (mise en abime) всего романа, включая его время, структуру, закон, и он как бы осуществляет транспозицию героя из социального мира в мир индивидуальный, потайной. Как и в «Убиенном царевиче», сны анализируются исключительно в контексте романа, а не в отношении автора.

В 1972 году М. Робер, авторитетная переводчица с немецкого, а также теоретик и историк европейской литературы, завоевавшая славу работами о Ф. Кафке, выступила с книгой «Роман истоков и истоки романа»[339]

, где, рассуждая о генезисе романного жанра, она опирается на небольшой теоретический текст Фрейда «Семейный роман невротиков», включенный в книгу О. Ранка «Миф о рождении героя» (1909). В этой концепции происхождения романа, получившей широкое признание во Франции и Европе, но практически неизвестной в России, романист — это тот, кто помещает в книгу «семейный роман», который, согласно Фрейду, ребенок сочиняет себе, чтобы преодолеть разочарование, вызванное родителями, когда он постепенно начинает видеть их такими, какие они есть. М. Робер описывает два отношения к творчеству и к жизни, два типа вдохновения и два способа восприятия и письма: произведения, в центре которых ребенок-подкидыш, верящий в то, что он на самом деле происходит из богатой семьи, обладает богатой родословной и т. д. (Дон Кихот и прочие заядлые мечтатели), и произведения, которые построены вокруг фигуры бастарда, персонажа более реалистичного, честолюбивого или мятежного, рожденного от человека, которого он не признает своим отцом, как в «Преступлении и наказании» и во многих произведениях Достоевского. По мысли М. Робер, Достоевский, как и всякий романист, но, безусловно, более сознательно черпая свое творчество из неиссякаемого источника «семейного романа», рисует фигуру Бастарда с такой проницательностью и глубиной анализа, которые предвосхищают самые смелые прозрения Фрейда, в частности в персонажах Подростка и Смердякова. Но особенность романа Достоевского заключается в том, что эти два типа героя заимствуют друг у друга черты, меняются снами, местами, наваждениями, так что это делает их еще более амбивалентными, чем они кажутся на первый взгляд. В этом же ключе М. Робер анализирует различных персонажей Достоевского в более ранней статье из коллективного сборника, посвященного Достоевскому[340]

, и в предисловии к роману «Бесы» (1974)[341].

Ю. Кристева, последовательница Фрейда и Лакана, в книге «Черное солнце. Депрессия и меланхолия» (1987) посвящает русскому писателю главу «Достоевский: письмо страдания и прощения». По мысли Кристевой, Достоевский рассматривает страдание