Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

С этой точки зрения интересно обратиться к интерпретации «Двойника», которую предлагает известный французский психиатр и психоаналитик Андре Грин в работе под названием «Двойной двойник: то одно, то другое» (1980), которая была опубликована в качестве предисловия к изданию повести Достоевского в серии карманного формата «Folio classique» издательства «Галлимар»[375]

. Грин признает значение Ранка в постижении фигуры «двойника», но вносит уточнения в его интерпретацию, подчеркивая специфичность двойника Достоевского, выражающуюся в том, что его «Двойник» сам является двойником. С одной стороны, писатель с поразительной точностью и чутьем описывает реальное развитие мании преследования, предвосхитив в 1845 году то, что Фрейд напишет о паранойе только в 1911 году, анализируя случай другого чиновника — президента Шребера, чьи «Мемуары нервнобольного» были опубликованы в 1903 году и привлекли внимание психиатров. С другой стороны, этот фантастический рассказ в реальности является собственно «литературным». Трагичным для Голядкина является то, что никто из его окружения ничуть не удивлен существованием его двойника. В рассказе попеременно существуют две реальности — материальная (в начале и в конце, когда доктор Рутеншпиц диагностирует у Голядкина некоторое «нервное» расстройство, которое в конце перерастает в болезнь) и психическая, в которой вымышленный двойник постепенно становится более реальным, чем породивший его Голядкин. Распад личности, интуитивно выраженный писателем, отражается не только в очевидном содержании произведения, но и в его стилистических структурах, которые подлежат дешифровке. Лейтмотивом «Двойника» по мысли Грина, читавшего повесть в переводе авторитетного слависта Г. Окутюрье, является частое употребление выражения «il y a ceci et cela», постоянно присутствующее в мыслях Голядкина. В оригинале же оно соответствует разным выражениям — «и того и сего», «ни то ни се», «такой-то да сякой-то», обладает «тем-то и тем-то». Местоимение «и то и се» означает «всякое, разное», но «то» по отношению к «се» или наоборот, по мысли Грина, является тем же, что Голядкин-старший по отношению к Голядкину-младшему, что вовсе не очевидно при чтении повести в оригинале и ставит под сомнение основательность психоаналитического прочтения литературных произведений в переводах с позиций «текстуального анализа». Вместе с тем Грин обращает внимание и на многочисленные повторы или же зеркальные структуры: «мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им… в пику-то им интригу вести», — говорит Голядкин-старший Голядкину-младшему, приглашая того поселиться у него навсегда, когда воспринимает его как друга, как брата. Ссылаясь на «замечательный анализ» Бахтина, который выделяет в повести три голоса, включая голос рассказчика, Грин поясняет то, что сам называет «двойным двойником» в названии своей статьи: с одной стороны, внутренний диалог свидетельствует об удвоении внутри самого героя, с другой — речь двойника является репликой на речь героя, крадущей у него его собственный язык.

Исходя из точки зрения психиатрической семиологии, Грин утверждает, что Голядкина терзает его собственное «Сверх Я», рассказчик занимает позицию расщепленного «Я» (предоставляя свое перо то одному, то другому), а двойник безо всякого стыда воплощает желания «Оно». Говоря об очевидной гомосексуальности Голядкина, который хочет ненавидеть своего двойника, но на самом деле его любит и надеется, что все образуется, Грин подчеркивает, что Достоевскому, чтобы понять все это, вовсе не надо было читать Фрейда: последний, как известно, отмечал, что сексуальная этиология не очевидна в случае паранойи, но проявляется в самоуничижении, в грубом социальном уничижении, особенно у мужчин. Согласно Фрейду, художник, в отличие от психоаналитика, не может знать того, что он делает, но он знает гораздо больше, чем могли предполагать психиатры его времени. Грин также отмечает, что двойник героя появляется точно в тот момент, когда тот испытывает тягу обратиться в ничто. Вместо того чтобы исчезнуть, Голядкин раздваивается, и в этом феномене известный французский психоаналитик находит «спасительное удвоение», которое, однако, и погубит героя повести, то есть приведет к безумию — исключению-исчезновению de facto

из жизни общества. «Двойник является проявлением нашей раздвоенности между тем образом, который мы желаем иметь о себе самих, и тем, что нам возвращает наше непризнанное alter ego», — заключает Грин[376]. Многие последующие работы о «Двойнике», авторы которых обращаются к этому изданию «Двойника», так или иначе остаются под влиянием рассмотренного текста Грина, который до сих пор продолжает тиражироваться вместе с текстом французского перевода повести.