Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Впервые тему игры у Достоевского в перспективе психоанализа обозначил З. Фрейд в известной работе «Достоевский и отцеубийство» (1928), послужившей предисловием к изданию «первообраза» «Братьев Карамазовых» в немецком переводе[423]. Напомним, что первые опыты толкования личности и творчества Достоевского в духе Фрейда были нацелены главным образом на то, чтобы найти доказательства и продемонстрировать неоспоримую ценность психоанализа. В этом отношении показательна вышедшая в 1923 году на немецком языке работа ученицы Фрейда Иолан Нейфельд «Достоевский: Психоаналитический очерк»[424], где жизнь и творчество русского писателя объяснялись эдиповым комплексом, который Достоевский якобы никогда не мог преодолеть. Приступы азарта, в том числе в игре на рулетке, автор также сводила к этому комплексу, утверждая, что «причиной была не только жажда денег, но и бессознательная детерминация»

[425]; отсюда же следовал вывод о бессознательном значении денег у Достоевского, которые приобретали очертания фигуры Отца. Фрейд высоко оценил опус Нейфельд, что, по мнению некоторых исследователей, могло послужить причиной его сдержанного отношения к самой задаче написания предисловия к «Братьям Карамазовым». С другой стороны, как отмечает психоаналитик М.‐Т. Нейро-Сутерман в статье, посвященной анализу этого эссе[426], Фрейду понадобилось два года — с 1926 по 1928, чтобы завершить этот небольшой текст, что также было для него не свойственно и требовало какого-то объяснения. Вместе с тем существует мнение, что Фрейду было трудно работать над истолкованием опыта писателя, в котором преобладало «мистическое» начало, работая одновременно над книгой «Будущее одной иллюзии» (1927), где он разоблачал власть и иллюзию религии. Но, по мысли Нейро-Сутерман, эти два текста Фрейда скорее опираются друг на друга, а трудности заключаются в другом: они заложены в самой литературе. В эссе «Достоевский и отцеубийство» Фрейд замечает: «К сожалению перед проблемой поэтического творчества психоанализ должен сложить оружие»[427]

. Позже в предисловии к книге М. Бонапарт об Э. По (1933) он уточняет: «Такие исследования не обязаны объяснять гений художника, но они показывают, какие мотивы его пробудили и какой материал (сюжеты) ему принесла судьба»[428]. Нейро-Сутерман высказывает предположение, что Фрейд питал скрытую зависть по отношению к писателю, оставаясь перед ним

кропотливым ремесленником, вынужденным мучительно реконструировать с помощью анализа то, чего тот непосредственно добивается в произведении в качестве продукта познания психической природы человека и труда художника[429].

Как уже говорилось, в письме к Т. Райку, написавшему критический отзыв о статье Фрейда, где строптивый ученик упрекал мэтра в том, что тот не уделил внимания Достоевскому как «великому психологу», Фрейд писал, что он полностью подчиняет Достоевского-психолога Достоевскому-творцу и видит в нем лишь «патологическую натуру», к которой он как врач не испытывает симпатии:

Достоевского я просто не люблю. Это связано с тем, что я расходую все свою терпимость по отношению к патологическим натурам во время анализа. В искусстве и жизни я их не переношу[430].

При этом Фрейд остается моралистом: его чувства на стороне того, кто не поддается искушению, кто может сопротивляться влечениям, а не кающийся грешник. Здесь важно отметить определенную параллель между двумя текстами Фрейда в том, что касается русской натуры, русской души. В «Будущем одной иллюзии» Фрейд пишет:

Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости, то есть в принципе богоугодное дело[431].

В эссе о Достоевском он утверждает, что русский писатель уязвим скорее всего как моралист:

Признавая его высоконравственным человеком на том основании, что высшей ступени нравственности достигает только тот, кто прошел через бездны греховности, мы упускаем из виду одно соображение. Ведь нравствен тот, кто реагирует уже на внутренне воспринимаемое искушение, не поддаваясь ему[432], —