Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

И тем не менее, по мнению авторов, Пруст не перестает восхвалять русского писателя, но не того Достоевского, о котором писали Жид или Копо, а того, у которого он нашел особую «квазибихевиористскую романную технику»[195]. Здесь Антовены ссылаются на слова Пруста об отказе Достоевского в изображении героев от логического порядка их представления, на импрессионизм авторского письма самого Пруста, напоминающего манеру Эльстира, то есть на то, что отмечал сам Пруст. «Кроме того, — замечают французские исследователи, — у „великого русского“ Пруст позаимствовал метафизику Грехопадения, Прощения, Поругания, которые явно присутствуют в „Поисках“»

[196]. И в этой связи вполне ожидаемо упоминается текст Пруста «Сыновьи чувства отцеубийцы» («Sentiments filiaux d’ un parricide», 1907), который в большей степени, по мысли Антовенов, мог бы быть соотнесен со славянским романом, чем с фрейдистской традицией.

Итальянец Джованни Маччиа в книге «Ангел ночи»[197]

, французский перевод которой вышел в издательстве «Галлимар» в 1993 году, интересно рассуждает о сложной судьбе Пруста, вынужденного творить в одиночестве в своей комнате, погруженной в сумрак, поскольку только так он мог приблизиться к осознанию трагической сути жизни. В этой связи Маччиа обращает внимание на один из эпизодов «Поисков», где автор говорит о «Ночном дозоре» Рембрандта, вспоминает слова Пруста, сравнивающего русского писателя с голландским художником и в этой связи рассуждающего о фантастическом карнавальном характере персонажей Достоевского:

Все эти беспрестанно появляющиеся у него шуты. Все эти Лебедевы, Карамазовы, Иволгины — это призрачное шествие представляет собою более фантастическую породу людей, чем та, какую мы видим в «Ночном дозоре» Рембрандта. Герои Достоевского фантастичны именно так, как фантастичны герои Рембрандта, благодаря одинаковому освещению, сходству в одежде, и, по видимости, заурядны. Но эти образы полны глубокой жизненной правды, и создать их мог только Достоевский. Сначала кажется, что таких шутов не существует, как не существует некоторых персонажей античной комедии. И вместе с тем, сколько в них открывается подсмотренных в жизни душевных качеств![198]

Весьма показательно, что сопоставление Пруста и Достоевского порождает научные споры во французской компаративистике, которые затрагивают важные методологические проблемы. Так, известная исследовательница творчества французского писателя К. Аддат-Вотлинг начинает исследование, посвященное сопоставлению творчества Достоевского и Пруста, с попытки определения основ и теоретических положений компаративистики. Ее интересуют критерии, позволяющие производить сравнительный анализ художественных явлений, возникающих в рамках различных культурных пространств, принципы выявления их точек соприкосновения. По мнению Аддат-Вотлинг, практика компаративистских исследований должна основываться на историко-литературном фактическом материале, аргументированном обосновании правомерности проводимых сопоставлений. Резкую критику у нее вызывают работы, построенные на произвольных типологических схождениях, не подтвержденных документально. В качестве подобного примера она подвергает довольно резкой критике одну из работ, опубликованную в 1987 году[199], где автор весьма подробно на многих страницах стремится выявить сходные темы в творчестве Пруста и Достоевского. Однако Аддад-Вотлинг упрекает исследователя в отходе от историко-литературных принципов и фактов, поскольку он считает «само собой разумеющимся влияние Достоевского на Пруста» и не «утруждает себя доказательствами этого». Утверждение в качестве исходного момента подобного допущения исключает, по убеждению Аддат-Вотлинг, необходимость сравнения художественных форм двух литературных реальностей, хотя они во многом и различны по своей природе. С ее точки зрения, такая метода, «будучи крайне абстрактной, представляется, по сути, отрицанием сравнительного литературоведения»[200]

. Отметим, что исследовательница не одинока в своем мнении. Такого же мнения придерживается и П.‐Л. Рей, который, в свою очередь, нелестно отзывается об этой книге, «где фигуры двух писателей и их произведения» подвергаются «оккультному рассмотрению» для доказательства существования «таинственного прусто-достоевского мира» (occultées au profit d’ un mysterieux monde «prousto-dostoievskien»)[201].