Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Анализируя произведения Достоевского в контексте развития романного жанра, Саррот обращает особое внимание на проблему «подпольного человека», видя в ней истоки традиции, выводящей к магистральным направлениям литературного процесса, порождающей и творчество Кафки, и творчество Пруста.

Показ «подпольной природы» персонажей, с точки зрения Саррот, освобождает героев Достоевского от «психологической оболочки», ставит под сомнение практику создания «литературных типов» и порождает иного плана психологию.

Достоевский, по мнению Саррот, по-своему, с позиций своего времени, в силу возможностей, предоставленных техникой романного искусства XIX века, попытался приблизиться к основанию жизни. Без сомнения, способы и методы, к которым прибегал Достоевский, «были весьма просты, примитивны»[250]. Отсюда — странные гримасы, кривляния и ужимки его героев. Однако

все эти беспорядочные прыжки и гримасы со строжайшей точностью, без самолюбования и кокетства, подобно стрелке гальванометра, отмечающей малейшие усиления или ослабления тока, фиксируют и отражают те неуловимые, мимолетные, еле заметные, противоречивые, слабые движения, намеки на призывы и отказы, легкие, ускользающие тени, чья бесконечная прихотливая игра составляет основу неведомой ткани всех человеческих взаимоотношений и субстанцию самой нашей жизни[251]

.

Все, что скрывается за этими резкими переменами настроений и мнений, внезапной переменой поведения, по убеждению Саррот, не имеет ничего общего с традиционным «обманчивым, отвлеченным и малопонятным изложением мотивов»[252], к которому приводят обычные методы анализа, за что их и критикуют.

«Эти подспудные, тайные душевные движения, это волнение, этот непрерывный, похожий на хаотичное передвижение атомов вихрь, которые эти гримасы выявляют», для Саррот, бесспорно, представляют собой действие, подобное тому, что можно найти в романах Дос Пассоса или в каком-либо фильме. Важно, однако, что оно вместе с тем отличается «своей тонкостью, сложностью, своей природой — если употребить слово, столь дорогое сердцу Достоевского, — подпольной природой (nature „souterraine“)»[253]

.

Следы этих «подпольных» душевных движений «в различных, бесконечно различных вариациях»[254] Саррот находит у большинства персонажей Достоевского. «Подпольный человек» — это не только герой «Записок из подполья», но и Карамазов-отец, Ипполит, Лебедев, Грушенька, Рогожин, Павел Павлович из «Вечного мужа» и многие другие.

За ними, по убеждению Саррот, обнаруживается то общее, что объединяет всех людей. Эти душевные движения, «имеющие общее происхождение […] почерпнутые из одного источника», стремятся «подобно капелькам ртути, к воссоединению и смешению в единую массу, для чего им приходится преодолевать разделяющие их оболочки»[255]

.

За подобными действиями скрывается «тайная пружина». Ссылаясь на письмо Достоевского к Страхову (18 марта 1869), Саррот пишет: «Именно на это изначальное душевное движение, которое дает импульс всем остальным, на эту внутреннюю точку, намекал Достоевский, когда он говорил о той „сущности“ (fond), о „той же, моей всегдашней сущности“ (mon éternel fond), откуда он, по его выражению, брал материал для всех своих произведений, хотя по форме они и были столь различны»[256].

Пытаясь дать определение «подполью» Достоевского, Саррот приходит к выводу, что главное в «подпольном человеке» — «маниакальная потребность контакта, связи с другим человеком, потребность в успокаивающей, но недостижимой, невозможной близости», которая

в тесных объятиях властно затягивает в свои сети почти всех героев Достоевского, преследует их, как помутнение рассудка, всякую минуту побуждает их любыми способами пытаться проложить себе путь к другому человеку, пробиться к нему, проникнуть в его душу как можно глубже, заставить его убрать свою тревожащую, свою невыносимую непрозрачность, а также заставляет и их самих в свой черед раскрываться, открывать другим тайники своего сердца, доверять самые сокровенные мысли[257].