Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

В 1947 году в контексте этих размышлений о путях развития литературы Саррот, пока еще неизвестная и непризнанная писательница, автор незамеченных критикой «Тропизмов», пишет эссе под названием «От Достоевского до Кафки», которое позднее войдет в уже упоминавшийся сборник ее теоретических трудов «Эра подозрения».

Здесь Саррот предстает как острый полемист, выступающий против авторитетного на тот момент мнения. Пикантность ситуации заключается еще и в том, что статья публикуется в журнале Ж.‐П. Сартра «Les Temps modernes», а автор эссе, по сути, выступает с позиции, противоположной той, которой придерживалось сартровское издание. С точки зрения Саррот, такое рассмотрение современного ей литературного процесса оказывается слишком упрощенным и поверхностным.

В контексте этих размышлений о путях развития литературы творчество Достоевского и, в частности, его «подпольный человек» приобретают для Саррот особое значение. Объясняя замысел своего литературно-критического произведения в предисловии к книге «Эра подозрения», Саррот пишет:

Так называемую метафизическую литературу, литературу Кафки, противопоставляли литературе, которую презрительно именовали «психологической». Чтобы оказать противодействие столь упрощенческой дискриминации, я и написала мое первое эссе: «От Достоевского до Кафки»[242].

Американский роман, «ангажированная» литература, представляющие собой «литературу действия», вводящие в литературу homo absurdus, с ее точки зрения, представляются для многих «своего рода голубкой с Ноева ковчега», «вестником избавления»[243]

(«L’ homo absurdus fut donc la colombe de l’ arche, le messager de la deliverance»[244]) от необходимости погружаться в глубины человеческой природы. Саррот язвительно замечает:

Наконец-то можно было без угрызений совести оставить бесплодные попытки, изнурительные, бесцельные блуждания по скользким, раскисшим дорогам и раздражающие, нервирующие мудрствования, занятия ерундой […][245].

Однако развитие романного жанра видится ей гораздо более сложным. Саррот признает, как многие, что предшествующий психологический роман достиг определенных пределов:

Глубина, раскрытая анализом Пруста, была уже не чем иным, как просто поверхностью. Поверхностью, являвшейся в свой черед другой глубиной, что мог высветить тот самый внутренний монолог, на который возлагались столь большие и вполне обоснованные надежды […][246]

.

В силу этого многие и посчитали психологический роман умершим. Тогда-то, считает Саррот, на литературную арену и выходит современный человек, суть которого заключалась в том, что «это лишенное души тело, раскачиваемое, сотрясаемое враждебными силами, в конечном счете было не чем иным, как тем, чем оно представлялось снаружи»[247].

Однако уже появление «Постороннего» Камю, по мысли Саррот, дает повод для опровержения мнения о смерти психологического романа, поскольку за внешней пустотой героя скрывается его психологическое нутро, и в конце романа он, «неспособный далее сдерживаться, чувствует как „что-то… прорвалось внутри (него)“, и „выплескивает наружу… все то, что таилось в глубинах его сердца“»[248]. Таким образом, творческий опыт Камю для Саррот весьма симптоматичен:

Именно тому самому «психологическому», которое он столь старательно выпалывал, пытаясь вырвать с корнем, но которое лезло повсюду как сорная трава, он и обязан своим спасением. […] В этой нервной борьбе психологическое, подобно природе, одержало верх[249].

Для Саррот совершенно очевидно, что стремление искоренить психологизм в литературе абсолютно бесперспективно. Проблема заключается в другом — в поиске адекватного художественного языка, приемов и средств, способных освоить глубинные слои психики и более-менее отчетливо представить их читателю. Здесь-то писательский опыт Достоевского оказывается чрезвычайно важным. Он позволяет установить явную связь между героем прустовского плана и кафкианским homo absurdus, а также обозначить пути продвижения к потаенным основам человеческой психики.