Дождь над городом

— В такой обуви? — Костылев оглядел свои измазанные грязью ботинки. Чистить все равно бесполезно, стоит только ступить за порог, как они опять по колено влезут в размытую, огрузшую под мокрым снегом дорогу, клейкую от глины и торфа. — Может, лучше здесь останемся? Выпьем и закусим, а? В. магазине продукт возьмем. Элементарно. А? — Костылев красноречиво брякнул мелочью в кармане.

— Не боись, парень. Я плачу. — Старенков помолчал немного, потом потянулся с мечтательным видом. — Ресторан — это запах шашлыка, графин со слезой на крутых боках, танцы-шманцы под квартет, дамы в белых платьях, как из-под венца.

Когда они пришли, ресторан был еще пуст. На улице хоть и царила темень ночная, а час ресторанный еще не наступил. Время для ресторанных посещений, как принято говорить, было еще детским. Танцевальная площадка начищена до блеска, каждая паркетина сияла, чеканка на стенах тоже сияла, кадка с фикусом протерта, ударник задумчиво бухал колотушкой в барабанный бок.

Потом ресторан начал понемногу заполняться. Приходили в основном мужчины — группами, все до единого в темных парадных костюмах, коричневых либо синих, сахарно-белых импортных рубашках — видно, одного завоза, — при плетеных синтетических галстуках; на ногах охотничьи резиновые сапоги, собранные в колбасы и спущенные под колено, — в другой обуви по поселку не пройти.

Ударник забухал колотушкой сильнее, ударам вторил гомон голосов. Неожиданно на Костылева нахлынуло забытое ощущение вокзала с его суетой, ожиданием дороги, энергией напряженных и усталых людей, с боями около касс. В послевоенные годы пассажиры брали переполненные поезда на абордаж, как вражеские высоты. Такие баталии устраивали, что...

— Слушай, а ты по национальности случайно не цыган? — спросил Костылев.

— Нет‚— Старенков усмехнулся. — Угадыватель большой. Академик, можно сказать.

В ресторане появилась первая женщина, с высоко взбитой прической, посыпанной сверкушками, в белом платье без рукавов, с матерчатой розой на груди, в охотничьих сапогах, голенища которых, как и у многих мужчин, тяжелыми, собранными в кольца раструбами подпирали колени. Да, тут другой обуви не признают. Туфелькам от Кристиана Диора, Нины Риччи или Пьера Кардена здесь не место. Лучшая обувка — мокроступы-вездеходы с высокими, по пояс, голенищами.

Оркестр ожил совсем. Появление женщины словно послужило сигналом. Мужчины подтянулись, помолодели, закрутили головами.

— С прекрасной половиной человечества тут негусто, — сказал Старенков, — так что...

— Вижу, — кивнул Костылев.

— И оркестр тут не очень. Приезжий, не из местных. Пристал к здешнему берегу подработать. Другого нет. Ансамбль писка и тряски, — Старенков улыбнулся, настороженность, сковывавшая его лицо, исчезла.

Появилась еще одна женщина — высокого роста, опять же в белом, с немного подвернутым, из боязни испачкать, подолом платья, с той же розой, что и первая, будто этот матерчатый цветок был знаком какого-то ордена, в петровских сапогах-ботфортах с подрагивающими на ходу прорезиненными ушками.

— Уже две дамы. Скоро будут танцы, — объявил Старенков.

— Вижу, — кивнул Костылев.

Ударник поднялся со своего винтового сиденьица-пятачка и, бросив взгляд в зал, проговорил тонко, дыша в микрофон:

— Соловьев-Седой. «Подмосковные вечера».

Оркестр заиграл, но что-то в нем не ладилось, словно у музыкантов не было начальства, способного все это рявканье, рыки, тиликанье собрать воедино.

Костылев усмехнулся.

— Я знал одного человека, который зарабатывал на жизнь еще более худшим способом — он держал на носу кипящий самовар. Элементарно.

— Шутка вербованного человека, — сказал Старенков.

— Вольного, — Костылев малость обиделся, но улыбка с его лика не сошла. — Как я тебе уже заявил, без оргнабора обошлось, без подъемных и командировочных.

— Выписался хоть из своего Ново-Иерусалима?

— Зачем выписываться-то?

— Значит, скоро сбежишь.

Костылев пожал плечами.

— Кто знает, — ответил он неопределенно и, обхватив рукою стул, оглядел танцевальную площадку.

Вон высокий, седой, с лунным сиянием, обволокшим голову, бородач осторожно, шажками, приблизился к одной из женщин и склонил перед нею голову — откинутые назад, за спину, ладони были потными, пальцы заметно приплясывали: а вдруг женщина откажет ему на виду у всего зала?

Женщина посмотрела на него любопытным взглядом, в глазах зажглись, затрепетали плоские свечечки. Потом свечечки потухли, и она тихо, но решительно произнесла: «Нет».