Дождь в Париже

Помогли, скорее всего, не эти мысли, а глаза совсем юной тувиночки. Она сидела в начале салона, на тех местах, которые повернуты против движения, и сквозь туловища, все эти плащи, куртки, пристально и слегка удивленно смотрела на него. Не просто смотрела, а влипла. И Андрей влип в нее взглядом. И впервые, наверное, за годы жизни в Туве, да и вообще, получается, впервые за всю сознательную жизнь почувствовал, что такое азиатская красота. Не эта восточная, багдадская, а настоящая – красота женщин Чингисхана.

У Андрея не было тувинки, метиски, не возникало мысли попробовать такую, а сейчас захотелось. Действительно, странно не узнать тувинку, когда обитаешь среди них. Разные путешественники, этнографы первым делом заводили себе аборигенку и через нее изучали ее народ.

И как запрет – на месте лица юной красавицы возникло лицо тувинского парня. В глазах – угроза. Андрей отвернулся.

Женечка была дома и обрадовалась Андрею совсем по-детски. Подскакивала возле, как жеребенок.

«Пришел! Пришел!»

А ему от ее радости сделалось еще муторней, и она заметила это, мгновенно изменилась.

«Я тебя раздражаю, – не спросила, а сказала утвердительно. – Извини».

Андрей стал оправдываться, успокаивать и сам слышал, как неубедительно, лживо звучат слова… Разделся, прошел на кухню. На плите стояла сковородка с мясом.

«Ждала меня», – мелькнуло удовольствие и тут же растаяло, сменилось новой волной раздражения. Не на это мясо, которого не хотелось, не на Женечку, не очень-то любившую готовить, но вот приготовившую ужин, а вообще.

«Слушай, – голос жены за спиной, – я тебе надоела?»

«Да нет… Нет, не надоела. Устал просто».

Женечка обошла его, посмотрела в глаза.

«Нет, – болезненно поморщилась, – это не усталость. То есть другая усталость. От меня. И в церковь ты каждый день бегаешь поэтому».

«Не каждый день».

«Ну через день. Какая разница… Но, понимаешь, я так жить не могу. Потихоньку. Мы с тобой уже об этом говорили. Может, когда-нибудь научусь. А сейчас – нет. Знаешь, самое ужасное – это когда… это меня в детстве еще поразило… когда родители лежали рядом на кровати и смотрели телик… Я специально так подглядывала, думала, они чем-нибудь другим заниматься начнут. Разговаривать хотя бы или целоваться, гладить друг друга. Или возьмут и книгу откроют. А они в телик смотрят, и всё. Часами. Неподвижно. И лица неподвижные, страшные такие. Как неживые… И я не хочу так же, Андрей. Понимаешь?»

«Я тебя и не заставляю».

«Словами – нет, а так – да. Я ведь вижу, что тебе этого хочется. Чтоб мы лежали и смотрели. И не шевелились… Ты из-за этого и в церковь ходишь».

«В каком смысле – из-за этого? – хмыкнул Андрей. – Какая-то странная логика».

«Не странная. Просто там ты лежишь. Там тебе уютно, хорошо. Сидеть, чай пить, никто не тормошит, а время идет… Так ведь?»

Женечка говорила внешне спокойно, но видно было, что спокойствие дается ей с большим трудом. Наверняка хотелось кричать, может, и заплакать, произносить слова хлесткие и обидные…

«Я ведь заметила, что, если мы куда сходим, ты потом к стене отворачиваешься и типа засыпаешь. Не прикасаешься ко мне. Типа устал. Но это не так. Просто показываешь, что недоволен. И чтоб я выбирала: или куда-то идем, встречаемся, или телик, а потом ласки. Но ведь так нам надоест через две недели. Мы друг другу надоедим».

«Но твои родители друг другу не надоели».

«Надоели. Они живут по инерции. Никаких общих интересов, никаких дел… Поели после работы и легли. А в выходные – по целым дням. Это не жизнь, понимаешь?»

Андрей дернул плечами так, чтоб было непонятно, то ли он понимает и соглашается, то ли понимает и досадует. Смотрел в сторону от жены, но взгляд не потуплял: виноватым себя ни в чем не чувствовал. Да и что это – быть виноватым перед девчонкой на пять лет младше…

«Правда понимаешь? – в голосе Женечки послышалась радость. – Если так, то немножко изменись по отношению ко мне. Ладно? И я меньше буду тебя дергать. Обещаю. И, пожалуйста, не встревай сильно в эту их церковь, ведь может так засосать. Ни во что не стоит сильно… Знать – одно, а быть частью – опасно».

«Разумно», – с некоторой иронией отозвался Андрей, обнял Женечку и почувствовал, как ее напряженное, почти каменное тело расслабляется под его руками.

* * *

Попытался встать со стула. Сразу повело, ноги согнулись в коленях, Топкин упал.

– Не упал, – заспорил зло, но бессильно, – не упал, а присел…

Посидел на полу, кое-как переместился на заду к кровати, вполз на нее, как парализованный.

Бормотал, пугаясь своего состояния:

– Надо выбираться… надо как-нибудь выбираться…

А Женечка продолжала быть рядом, в его объятиях. Живая, из косточек, мяса, покрытых гладкой теплой кожей.

Топкин залез рукой в штаны, потеребил там, между ног, но член не отозвался, был мягким и маленьким…

С того разговора и началось их расставание. Без скандалов, криков, выяснения отношений. Просто с каждым днем и каждой ночью они становились все более чужими.