Дожить до рассвета

Убежденной и обоснованной защитой «окопной правды», сейсмографически точно закрепившей в литературе ее коренной, принципиальный сдвиг в сторону художнического восприятия войны как времени массового героизма, которое в один всенародный подвиг слило большие и малые подвиги каждого человека в отдельности, и была примечательна рецензия Г. Бакланова на «Третью ракету» Василя Быкова. Он поддерживал в ней те же идейно-эстетические принципы, из которых исходил сам в повести «Пядь земли». Быковский «плацдарм» казался еще уже: всего лишь позиция одной «сорокапятки», но, просматриваясь на глубину человеческой судьбы, в действительности был не менее вместительным. «Из миллионов людей, прошедших по военным дорогам, память писателя выхватила семерых — словно луч прожектора поочередно задержался на их лицах, гимнастерках, на их оружии, руках, а потом изнутри осветил их души. И люди эти стали вдруг близкими, а через них понятны сделались те, кто прошел, не попав в луч света, — отмечал?. Бакланов. И заключал далее: —…Трудней всего писать правду. Правда может даже служить мерилом таланта писателя. Надо помнить, что только правдивые книги в полной мере воздействуют на души людей, особенно на молодые души, будя в них мужество, веру и волю. Этой силой воздействия обладает повесть «Третья ракета». Так слово «правда» применительно к творчеству Василя Быкова с первых же шагов его литературного пути стало синонимом слову «талант»…

Казалось бы, о чем тут говорить — правда есть правда, и если нет се в произведении, то нет, стало быть, и самого произведения. Азбучная истина, однако при первом же приближении оказывается не такой простой.

Вспомним: Николай Ростов «был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды». И свое шенграбенское дело он «начал рассказывать с намерением рассказать все, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду», потому что, «все более и более одушевляясь», рассказывал «совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтоб оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было». Оказывается, «для того чтобы рассказать все, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказывать только то, что было. Рассказать правду очень трудно, и молодые люди редко на это способны». Как видим, не всегда по своей злонамеренной воле…

Об этом запись Василия Гроссмана в записной книжке военных лет: «Просматривали комплект фронтовой газеты. В передовой статье вычитал такую фразу: «Сильно потрепанный враг продолжал трусливо наступать». Запись относится к осени 1941 года, и случай, зафиксированный ею, может служить поучительно горьким примером того, как правда, которой нетерпеливо жаждала истосковавшаяся душа солдата, вытеснила ту, которая была на самом деле, и обернулась нестерпимой неправдой. Поистине: правда о войне не для робкого пера, ей под стать мужество писательского таланта, не уступающее мужеству воина, прошедшего свой ратный путь от Бреста до Москвы и от Москвы до Берлина.

Таким мужеством повеяло со страниц книг, сила и свежесть которых, нескрываемо пристрастно подчеркивает Ю. Бондарев, «была в том, что, не отвергая лучшие традиции военной прозы, они во всей увеличительной подробности показали солдата «лица выраженье» и стоящие насмерть «пятачки», плацдармы, безымянные высотки, заключавшие в себе обобщения всей окопной тяжести войны. Нередко эти книги несли заряд жестокого драматизма, нередко их можно было определить как «оптимистические трагедии», главными героями их являлись солдаты и офицеры одного взвода, роты, батареи, полка, независимо от того, нравилось это или не нравилось неудовлетворенным критикам, требующим масштабно-широких картин, глобального звучания. Книги эти далеки были от какой-либо спокойной иллюстрации, в них отсутствовали даже мельчайшая дидактика, умиление, рациональная выверенность, подмена внутренней правды внешней. В них была суровая и героическая солдатская правда»[5].