Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

Но он знает совершенно точно, что никакой абсолютной справедливости не бывает. Он радуется хорошему, потому что всегда, каждую минуту, готов к плохому.

…Мы все еще сидели на террасе, когда в дальней от нас комнате вдруг заплакал во сне мой маленький сын. Как вскочил со стула мой тесть, его дедушка! Как испугался! Мальчика он обожает до самозабвения. Его старое сердце, с трудом затягивающее проколы боковой и передней стенок миокарда, замирает от этой любви. И от страхов: вдруг ребенка укусит комарик? вдруг ему прохладно при плюс двадцати шести градусах? вдруг его опоздают кормить?..

Ну что с ним делать, с таким тестем? Какой будет ему моральный приговор?

Меня вообще беспокоит вопрос о гражданской ответственности лиц, любящих своих детей больше, чем идею абсолютной справедливости.

Может быть, их надо четвертовать за мещанство.

А может, — отпускать с богом, нисколько даже не изувечив.

Я — за второе.

Отпустите моего тестя, граждане. Он уже пенсионер. Здесь, на даче, он пишет сочинение, посвященное пятидесятилетию советской власти. Лично я слушать эту музыку не могу, но кому-то она может понравиться. Если бы юбилярка, принимая от него этот труд, спросила бы, что он хочет в награду, он заговорил бы не о деньгах, не о лауреатстве. Ему нужно, чтобы его внук был здоров, чтобы его не били в школе за пятый пункт и чтобы время от времени по телевизору показывали его знаменитого, уважаемого народом соплеменника.

Во всем остальном советская власть может положиться на моего тестя.

Прошло несколько месяцев, и я должен написать грустный постскриптум. Тестя уже нет в живых. Отправляясь в Боткинскую больницу умирать, он больше всего хлопотал о том, чтобы вовремя были уплачены его партийные взносы.

Помнится то, что восхищало

Когда вспоминаешь молодость, пьяный и сладчайший ее сок может охмурить. С ним любая еда — лукуллов пир, с ним светлую сторону имеет любое воспоминание; отведав его, ты легок на подъем и беспечно можешь подставиться под бесплатную нагрузку… Если б не этот сок, внезапно брызнувший в нос и в глаз, я, честно говоря, мог бы и не отозваться на предъюбилейный звонок из МОПИ[45]: юбилеи, наравне с презентациями, в последние несколько лет, вообще говоря, достали.

Но если тогда тебе было двадцать или двадцать три… — о, тогда все, что угодно! Стихи? Не важно, что я не поэт, а драматург — извольте стихи! Прозу? Мемуарную? С наслаждением! (Только бы в этом меду не засахарить вас!)

Когда наш первый курс собрали в большой аудитории, выяснилось: соотношение девушек и парней напоминает предприятие города. Иванова — то ли шелкокрутильное, то ли ситценабивное. Распушил ли я хвост, использовал ли выгоды своего положения? Скорее испугался чего-то. Помнится легкий туман в голове — тот, из которого стихи рождаться могут (чаще — плохие), а поведение, подчиненное ясной логике, — едва ли.

Туман держался несколько недель. Девушки пахли духами и ни с чем не обращались к нам. Мы вальяжно или деловито курили на переменах и тоже ни с чем не обращались к ним. Нам изредка приходилось сконфуженно клянчить их аккуратные конспекты, но общего рисунка отношений это не меняло: всех сковали дурацкие провинциальные комплексы! Всех — кроме одной пары, про которую я чуть дальше скажу; там все было по-другому, как завистливо представлялось мне… Убейте — не вспомню, когда и как все упростилось и пала прозрачная «Берлинская» стена между полами. Кажется, только поездка на целину ее порушила! А не послали бы нас в акмолинскую степь — напряженность, жеманство и петушиная горделивость до четвертого курса могли бы разъединять нас.

Впрочем, если кто-то из однокурсников запротестует: «Да ничего подобного! Полонский всегда был сочинитель!», я замкнусь в убеждении, что на самом деле стенка была между всем этим «шелкокрутильным» и пахнущим духами девичником — и мною одним. Между прочим: в девятом и десятом классах не наблюдалось со мной ничего похожего; да я семьдесят процентов времени проводил в школе с девчонками! Что же на курсе-то поехало не туда?

Мне понравилась одна девочка в первые же дни. Но она была одна такая — и оказалось, что я уже опаздываю безнадежно: состоял при ней некто Михаил Чернышев (и когда успел, спрашивается?); он бдительно вскидывал голову, когда я рассматривал Милочку Корнилову дольше минуты. И тогда я предпочел нашему «шелкокрутильному» курсу общество поэтов.

Лучшие из них были парни с других курсов. Олег Чухонцев был тоже с филфака, но на курс старше меня. Володя Войнович учился на историческом, писал стихи и песни, зарабатывал на радио, в передаче «С добрым утром!». Еще были Юра Энтин, Игорь Дуэль — сейчас известные литераторы, члены СП, — впрочем, наличие или отсутствие этой официальной писательской корочки перестало играть роль в наши дни. Играет роль только имя. И вам легко признать (если мало-мальски интересует вас изящная словесность): Чухонцев? Войнович? О да, это имена!