Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

На Ульриха Рихардовича Фохта нельзя было глядеть нейтрально: он у всех должен был вызывать какое-то обостренное отношение к себе, эмоционально окрашенное. Ты приходишь на лекцию, вынимаешь гроссбух для конспектов, пытаешься выдать на-гора трезвую деловитость. Но если читает Фохт — засунь ее себе… вот именно, обратно в папку! Лучше извлекай из себя то, что приготовил бы к началу спектакля в «Современнике»! К началу концерта «Святослав Рихтер — Шопен, Лист, Рахманинов». Приготовься к тому, что у тебя будет меняться температура: нет-нет, а подскочит! И такая же штука с кровяным давлением, о котором ты думал, что оно только у старых бывает… Дело в том, что на кафедре — страстный мужик. Полагающий, что дело литературы — приводить в движение именно страсти. И мысль — путем подогрева страстей. А бестемпераментно относиться к русской литературе способны разве что евнухи! В смысле — невежды и бездари…

О Жуковском, Чаадаеве, Пушкине, Гоголе, Белинском и всех остальных он приносил нам нечто воистину новенькое. Такое, что буквально не терпелось выложить. Одно лишь притормаживало и кругами возвращало его вспять: чтобы это новенькое оценилось по достоинству, требовались слушатели, неплохо знающие старенькое

, уверенно ориентирующиеся в эпохе и кое-каких феноменах искусства вообще… Еретическая папироса, с которой он всегда входил в аудиторию, потухла и работает теперь как закладка. Он подрагивает весь, как нетерпеливый конь, он прицеливается, он выбирает лица, для которых не жаль саморастраты, — и надо же, находит такие! И начинаются эти его петли назад. Русский синтаксис, которым он владел, как музыкой, позволял ему еще и набеги на искусительный, вкуснейший новый материалец — новый будто для всех, для науки о литературе в целом! (Еще по поводу синтаксиса. Знакомо ли вам чувство, что вы не вполне достойны такой роскошной фразы, с которой к вам обращаются? Вот У. Р. мог «запузырить» такую, и даже несколько таких…)

Но злодейство расписания, но скудость академического часа, но неадекватность наших жалких реакций… Его схватка с этими противниками составляла тайный сюжет лекции. Лаокоон и змеи! Он побеждал не всякий раз, зато как он боролся, этот наш удивительный немец!

Каким образом он вообще достался нам, филфаку МОПИ? Почему не Университету? Нечего играть в наив: такие, как Фохт, не нужны были МГУ в те годы. Не лично ректору И. Г. Петровскому не нужны, а режиму, воцарившемуся там. Олицетворял режим, насколько мне известно, глава парткома тов. Ягодкин. Выдающийся был «гаситель разума», или, пользуясь словом Герцена, — «умоотвод»! Ягодкин — и талантливая профессура? Немыслимо! Или декан тамошнего филфака Р. М. Самарин — и наш Фохт?!

А как бы его слушали в Коммунистической аудитории на Моховой! Но выиграли мы, а тех — обокрали… В перекурах Фохт всегда был со студентами: в обществе некоторых коллег в лучшем случае скучал, в худшем — наживал ишемию, от не находящей выхода ярости, или желудочную язву. Фохт был свободен, в этом все дело. Про многих ли я мог бы это утверждать? Да я и про себя не мог бы! Стоит только представить его в контакте с вышеозначенным доцентом З. Уже рассказано, как этот З. охранял соцреализм в студенческих головах и душах от имени кафедры советской литературы; сейчас я думаю: вот они оказались рядом, на время перекура хотя бы. И что? О чем они могли говорить?

Не рекомендуется так, чтобы — «все яйца в одну корзину». Надо бы посвятить сколько-то благодарных строк доценту Мучнику: он преподавал сравнительное языкознание посредством прекрасного учебника А. А. Реформатского и — собственного задачника, по-моему, заслуживающего высших похвал. Он был влюблен в предмет, доцент Мучник. После нас — надеюсь, получил он «профессора»? Ему и при нас было уже пора.

А еще признательно вспомнить проф. Г. Л. Абрамовича: его курс «Введение в литературоведение» лежал перед нами надежной книгой, но книгу мусолили студенты-филологи всей страны, а лично автор удостаивал посещениями только нас!

А кто преподавал нам латынь? Сама А. А. Тахо-Годи, античница из славной, из прерванной террором плеяды, сподвижница последнего русского философа А. Лосева.

И еще: да незабвенны будут З. Т. Гражданская и проф. Богословский — они обрушили на нас Ниагару западной литературы, которую носили в себе, — всю! Начиная с эллинов и кончая Дж. Олдриджем и Луи Арагоном — нашими немногочисленными друзьями за железным занавесом. А Зоя Тихоновна трижды права была, когда уличила меня: я пересказывал «Домби и сын» не по самому Диккенсу, а по спектаклю МХАТа — это, конечно, безобразие…

Как я хотел бы, чтобы все они были живы сейчас, чтобы юбилей института собрал их — пусть стареньких, но с ясным взором, хорошей осанкой, с их завидной речью, — невыносимо думать, что какие-то подлые тромбы могли исказить ее или отнять…

* * *