Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

«Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления».

«Война и мир», т. 4, ч. 3, гл. XII

Не знаю, будут ли еще шанс и место сказать об отношении Камила ко Льву Толстому, — скажу здесь. Время от времени он вдруг принимался достраивать, наращивать, укреплять культ Толстого — хлопотливо, азартно. Выяснял для себя и для друзей, что Толстой «еще гениальнее», чем нам казалось, уличал нас в поверхностном знании текстов, обнаруживал там ключи к сегодняшним проблемам… Помню разнос по телефону:

— Ты читал «Нет в мире виноватых»? Первую редакцию?

Звонок прямо с этого начинается.

— Кажется… Нет, не помню… а что?

— Вот прочти, тогда будет о чем разговаривать! — И сразу безапелляционные частые гудки.

Это ведь диалог не литературоведов, не текстологов, — это студент позвонил другому студенту, на лекциях — партнеру по болтовне и разным письменным играм в слова, а в сессию — товарищу по несчастью! Я и сегодня не все помню у Льва Николаевича, но кто теперь накричит на меня за это? Один Камил мог давать «свечки» по таким поводам. Подумать только: как будто освежу я в памяти заданный текст — а параллельно он и Юрия Карякина заставит это сделать, и Таню Бек, и случившегося об эту пору в Москве тюрколога из Ташкента, и двух журналистов из «Науки и религии» — и путем перекрестного опыления умов, глядишь, к концу месяца воссияет Истина! Чепуха: утопистом Камил не был. Но так чудесно действовал на него кислородный коктейль истины, что неудержимо хотелось тащить за руку к месту его раздачи: испейте, дурачки, — сами же себе потом спасибо скажете!

Если в каком-нибудь «органе» случался выпад против толстовства, вообще-то всеми забытого, — Камил был уверен: это артподготовка. Внимание, сейчас подлость развернется в актуальную сторону, стрельба пойдет по живой, сегодняшней и драгоценной для нас цели, по той или иной «новомирской» прозе, например. Или по пьесе Володина. Или по фильму, в котором заподозрен все тот же «абстрактный гуманизм», — по картине Марлена Хуциева, к примеру. Своей маленькой ладонью — у него была рука двенадцатилетнего мальчика — Камил мог закрыть следующие абзацы и предсказать: сейчас будет опасное свинство, вот увидите! Против кого или чего конкретно — он не знал, но в самом свинстве не сомневался.

И десять раз из десяти бывал прав. Моськи и шарики не облаивают такую махину без особой натаски, без спецкоманды; это и понималось, прочитывалось отчетливо, когда свою миниатюрную руку Камильчик убирал…

Не мешало бы на все времена запомнить: наскоки на великого Льва — прелюдия опасного свинства.

4

Писательство — профессия, в общем-то работающая на природный эгоцентризм: очень уж мышцы самолюбия постоянно напряжены. Среди нас уникальны люди с призванием разогревать чужой талант, лелеять его и проталкивать вперед. Быть бескорыстным импресарио чужого таланта. Это даже не всем понятно в нынешнюю эпоху: с какой это стати Икс трубит о незаурядности Игрека? Из одной мафии, что ли?

В нашем институте было литобъединение по имени «Родник»; руководить им доверили доценту Залесскому. Он возглавлял кафедру советской литературы — кому же еще пестовать молодые, так сказать, побеги этой литературы? Но нужно отдать ему справедливость: вполне бездарно общался с нами доцент. При нем инакомыслие студентов вынуждено было шутовски притворяться наивностью, плохой осведомленностью, а после его ЦУ — оно и вовсе набирало в рот воды. Втройне это должно было относиться к Камилу, вчерашнему ссыльному из города Джамбула. И ведь не было за его плечами нормальной средней школы — «ремеслуха» была, а сразу за ней — университеты ГУЛАГа. Если бы не те умницы и эрудиты из числа зэков, которые трогательно пеклись об его просвещении, нельзя было бы и помыслить о филологическом факультете. Но там ему подсовывали случайно не изъятый тюремщиками роман «Боги жаждут» и с голоса, без имени автора, предлагали заучивать стихи Николая Гумилева, а как методически правильно разбирается «Муму» или что такое суффиксы — этому Гулагпросвет не учил же!

Сейчас мне надо как бы отмотать пленку назад, чтобы для читателя тот случай не перескочил в другое время: Камил — еще не признанный лидер нашего кружка, на Хемингуэя он еще не замахивается… Больше того: он внутренне съеживается, когда столичные студенты роняют такие словечки, как «имажинизм» или «контрапункт». Тот же экзистенциализм, уже помянутый, нелегально входил в моду тогда, и кто-то хвастал способностью выговорить его не запнувшись. Подобно чеховскому герою из «Учителя словесности» Камилу казалось позором, что он — единственный и последний в своей среде, кто не читал «Гамбургскую драматургию» Лессинга; скоро он убедится, чудак, что не читало большинство, а читавшее меньшинство не поняло, что никакой Лессинг роли тут не играет… Но пока — томят его ущербные комплексы, — так вот, дело было именно тогда.