Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

«Здрасьте, я ваша тетя! Отдохни ты от нее, чего она тебе далась?» (Это Смородин.)

«Не мешай, это вопрос по существу. Так как же, Марина Максимовна?»

«Жень, но ведь я не сижу у нее на уроках! Я знаю ее больше как человека. Как очень домашнего, слабохарактерного человека, которого заедает текучка… вот… и которому с вашим братом несладко. Правильно?» (М. М.)

«Марина Максимовна, ее мальчишки доводят! Особенно он, Женька. Что смотришь? Я б никогда не сказала, если б это было правильно, если б Голгофу стоило доводить. А ее — не за что!» (Юля.)

«Постойте, это прозвище у нее такое — Голгофа?»

«Ну да. Она говорит: „Каждый раз иду в класс, как на Голгофу!“»

«Братцы, что ж вы делаете? Помилосердствуйте…»

«За ней надо записывать, Марина Максимовна! Она все время такое отмачивает. Вот еще, например: „Вас родители портили, портили, а потом школе подкинули!“» (Таня.)

Хохот.

«Слушайте, а за что вы невзлюбили-то ее? Не за фразы же эти?»

«Сказать? (Опять Адамян.) За то, что она отбивает интерес к химии у ребят! Каждый день — примерно у ста пятидесяти человек! На проблемном уровне она же не сечет абсолютно. Подсуньте ей любую сенсацию химическую — из „Науки и жизни“, из „Эврики“, о спецжурналах я и не говорю, — по лицу увидите: все это мимо! Как козе баян, как зайцу джинсы!»

«Нам это известно. А чего ты от Марины Максимовны хочешь?» (Смородин.)

«Мнения!»

…Далее идет то, что мы уже слышали — вплоть до разговоров о новом директоре, когда Марина Максимовна исключала из своего репертуара песенку «А я люблю военного…»

— Товарищи, как же это? Ведь мы подслушиваем… — словно очнувшись, сказала Ирина Ивановна Смородина.

— Что-что? — не поняла Клавдия Петровна, однако нажала клавишу «стоп».

— Я лучше пойду… Я эту педагогику не знаю, конечно, только как-то нехорошо… — Ирина Ивановна двигалась спиной к двери, горестно глядя на Назарова. — До свиданья. — И ушла.

Клавдия Петровна всплеснула руками:

— Если хотите правду, вот уж кто действительно ревнует своего сына к этой Марине, так это она! И по-моему, неспроста… А здесь вот струсила!

— Не о храбрости речь, Клавдия Петровна, — глухо сказал Назаров, уставившись на кассеты. — Если не ошибаюсь, магнитофон принадлежит вашей дочери?

— Да, это наш ей подарок… А сама-то она кому принадлежит? Я могу это спросить, не усмехайтесь, я жизнь на нее положила! — Клавдия Петровна направилась к графину с водой. Выпила два стакана подряд. — …Когда я послушала разговоры эти, я поняла наконец, откуда у девчонки такой тон со старшими. Оказывается, это можно. Вот «разобрали» Эмму Павловну… И вас, Кирилл Алексеич, заодно! Ей знаний не хватает, вам — лирики, видите ли. От любого немного останется, если его так разобрать, никто не святой, правильно? Одна Марина Максимовна!

— По-моему, комментарии тут излишни, — вмешалась Ольга Денисовна. — Мы подумаем, разберемся… — Она сверхвыразительно глядела на Назарова.

— Вот-вот. А то получается по пословице: сильнее кошки зверя нет!

— Вы можете эту пленку доверить нам? На день-два? — спросил Назаров. Ему не терпелось прекратить эту аудиенцию.

— Да, берите с аппаратом вместе… А ей я что-нибудь придумаю. Берите, берите, интересы у нас одни, правильно? Только, Кирилл Алексеич, Юля-то моя здесь тоже распустила язык… Надеюсь, по ней моя откровенность не ударит? Десятый класс…

— Не ударит. — Назаров ухватил магнитофон за кожаный ремешок, буркнул «до свидания» и вышел.

Дали звонок с урока.

— Ах, господи! — Клавдия Петровна досадливо щелкнула пальцами. — Тогда уж я пересижу у вас перемену, а?

Она подсела к Ольге Денисовне:

— Думала: приду, выложу все — станет легче. Нет, камень тут. — Она дотронулась до груди. — И себе не облегчила, и вам тяжесть навесила…

Ольга Денисовна согласилась:

— Золотые слова.

— Директор разнервничался… Между нами, женщинами, там ничего такого нет?

— Где «там»? Не понимаю…

— Я говорю: может, уже раскручена эта самая «лирика»? Я ж не из пальца, вы сами слышали: «лирического учреждения» ей надо!.. Это как — утепленного? Худо, дескать, зябко в одинокой постельке? Ни стихи не помогают, ни песенки? А французские — еще хуже…

Внезапно Ольга Денисовна залилась краской, разгневалась — такой мы еще не видели ее.

— Послушайте! Речь все-таки идет об учителе вашей дочери! Нельзя так, нехорошо! Мы с вами не девчонки, калякающие в туалете!

Она взяла стопку тетрадей и вышла, прежде чем Клавдия Петровна успела оправдаться.

А через полминуты вдруг вернулся Назаров, ударом ладони распахнул дверь. Шея у него была красная.

— Во что вы меня превращаете, мамаша? Иду в кабинет — навстречу весь десятый «Б»… а я — с этой штукой. Красиво? Я ж педагог, черт возьми, директор, коммунист!

Лицо Баюшкиной хлопотливо выразило понимание и сочувствие.

— Действительно… Не хватало вам еще от них прятаться! Директору — от ребят… смешно! Был один заграничный фильм, длинное такое название — про дело человека, который вне всяких подозрений… Вот это — вы! — говорила она, отобрав у него магнитофон и укладывая его в желтый мужской портфель.

— Благодарю вас. Я смотрел. Как раз он там убийца, — не улыбнувшись, напомнил Назаров.